смеялся в подворотне неба.
Там из раскрытого окна
блевал герой гламурных оргий.
И на груди его Цена
горела, как почетный орден.
7
Итак, хвала тебе, Цена! —
чума ухватистого века,
как азбука, как “Отче наш”,
как новая скрижаль Завета,
как крестный путь в Ерусалим,
заученная до икоты.
И люди на огни витрин
молились, словно на иконы.
И бюст с поникшей головой,
и трагик, вышедший на сцену,
и пилигрим, и постовой —
все на себе носили Цену.
Все уходило с молотка —
машины, храмы, манекены.
Лишь продавец из-за лотка
сиял, как золото Маккены.
Но вился дым по мостовой,
окутывая дом за домом.
И торф, горевший под Москвой,
шипел, как сера под Содомом.
8
По сковородкам площадей,
кипевших рынками и псами,
среди испуганных людей,
орущих злыми голосами,
ты все еще меня вела,
как нитку, что в ушко продета,
сшивая воздух, как игла
на крыше университета.
Но медленно кончалась власть,
и песенка была допета.
Ты не вела уже — вилась
поземкой посреди проспекта.
И, вылюбленная до дна,
лишившись замысла и роли,
ты, словно Лотова жена,
столбом из белоснежной соли
застыла, глядя на закат,
на улицы из снежной ваты,
что к Яузе стекались, как
к урочищу Иосафата.
9
И только нищий на трубе,
горящей, как в ночи лампада,
аккомпанируя судьбе,
играл мелодию распада.
Играл мелодию Суда,
спокойного, как перекличка:
тебе — туда, а мне — сюда.
Печально пела электричка,
цвела реклама над Москвой,
вскрывались реки, словно вены,
по опустевшей мостовой
брели беременные ведьмы.
И, криком раздирая ночь
и мрак ее купели черный,
на этот свет рождалась дочь,
как ангел перевоплощенный.
Как будто повернула вспять
Звезда из Нового Завета.
И страшно было повторять:
Россия, ночь, Елизавета.
(1770 — 1843) — Любовь к бессмертию
Когда в 1969 году в издательстве «Художественная литература» впервые на нашем веку издавали Гёльдерлина, мне «под занавес» предложили для перевода два его стихотворения. До этого я переводил Рильке, раннего и среднего, «классического», а не из его поздних лет, где Рильке все более склонялся к свободным ритмам, заданным в гимнах и фрагментах именно Гёльдерлина. Когда я подошел к поздним стихам этих великих поэтов, мне стали во многом яснее мои собственные опыты в свободном стихе. Но работа над Гёльдерлином затянулась на долгие годы, с перерывами, печатать его не стремились, последнее издание вышло в «Литературных памятниках» в 1988 году («Наука»), если не считать пиратского однотомника, изданного в Кишиневе в 1997-м. В своей итоговой книге под неуклюжим названием «Зарубежная поэзия в переводах Вячеслава Куприянова» («Радуга», 2009) я отдал его стихам едва ли не первое место.
Мне посчастливилось часто бывать в Тюбингене, где поэт учился вместе с Гегелем и Шеллингом, где Гёльдерлин уже в эти юношеские годы преподал (именно так!) Гегелю основы диалектического способа мыслить. Здесь же он и закончил свою жизнь в длительном состоянии помутнения рассудка. В январе 1987 года состоялся мой поэтический вечер в знаменитой башне, где он жил и где сейчас находится музей и Общество Гёльдерлина. С тех пор я наблюдаю, как «скудеет» время поэтов.
«К чему поэты в скудные времена?» — эта фраза Гёльдерлина заставляет задуматься не только о сущности поэзии, но и о сущности времени. Сам поэт ставит поэта в центр жизни и памяти о жизни как оправдание земной жизни (например, гимн «Память», где сказано, что все, достойное памяти, определят именно поэты). Живем ли мы оправданной поэтами жизнью или в ожидании неизбежной для нас пустоты заполняем ликующей пустотой зияющую пустоту?
…Говорить об этом трагическом поэте — значит говорить о целой линии немецкой поэзии, которая от него протянулась к литературным опытам Ницше, затем к Рильке и множеству экспрессионистов, к Георгу Траклю и далее к Эриху Арендту, Паулю Целану, Иоганнесу Бобровскому, к нашим современникам. В то же время я часто слышал от грамотных немцев: как же вы переводите Гёльдерлина, ведь мы сами его не понимаем? Возможно, не понимаю, но перевожу. Он не кажется мне удаленным по времени. Он ближе не к поэтам своего времени, а к своим любимым древним грекам, язычникам-платоникам, к древним пророкам, провидевшим Христа и христианство. Хотя Христос у него оказывается в одном ряду с греческими богами и героями, а чрезмерную любовь к нему он оценивает как опасность. Есть работы о влиянии Гёльдерлина на Тютчева, Пастернак перекликается с ним (согласно исследованию А. Жолковского) самим названием одной из книг — «Сестра моя жизнь»… Близок он и нашим православным поэтам и мыслителям, живущим в ином измерении времени. В Интернете на страницеОльги Александровны Кадомцевой я нашел ссылку на сборник инока Всеволода Филипьева, откуда она приводит полюбившееся ей стихотворение:
После утра Христова
все слова потеряли значенье: лег-
кий ветер, узор на песке.
Ф. Г ё льдерлин
После утра Христова
Все слова обрели завершенье:
Русский север, узор на стекле.
Обретается снова
Сила слова «прощенье»
И свеча тает в детской руке.
2000
Цветаева в одном из своих писем довольно внятно писала о нем: «Как поэт, говорю о материале слова, совершенно бесплотный, даже бедный. Обычная рифма, редкие и бедные образы — и какой поток из ничего. Чистый дух и — мощный дух. Кроме стихов, за жизнь — проза, чудесная. Hiperion, письма юноши, мечтающего о возрождении той Греции — и срывающегося. Апофеоз юноши, героики и дружбы. О Гёте и Гёльдерлине. Гёте — мраморный бог, тот — тень с елисейских полей. Не знаю, полюбите ли. Не поэзия — душа поэзии. Повторяю, меньше поэт, чем гений. „Открыт” лет двадцать назад. При жизни печатался кое-где по журналам, никто не знал и не читал».
Литературовед пишет о его стиле: «Инверсия — это пути, которых действительно держится живое. Когда у Гёльдерлина какая-то группа слов в стихе как будто бы уже замкнулась, когда смысл как будто бы уже исчерпан ею, то добавочно появляются все новые слова, относящиеся к тому же; мысленно уже была поставлена точка, и фраза все же не кончилась, она все пополняется и пополняется — словами после точки. Можно бы сравнить фразы так построенные с рисунком, где линии контура еще не даны окончательно, и возле них художник на пробу проводит вторые и третьи, придав первоначальному контуру мохнатость, растрепанность...» «...Гёльдерлин превращает уже законченную фразу снова в эскиз фразы, он желает и в законченном произведении искусства сохранить следы эскизности, поисков последнего слова, постоянной борьбы за него...» (Берковский Н. Романтизм в Германии. Л., 1973).
А так обращается к нему Рильке:
Для тебя же, божественный, жизнь была, заклинатель,
единым обликом, если ты ее называл, строка
завершалась, словно судьба, и смерть была
даже в самой нежной из них, и ты вступал в нее; но
бог предварял твой путь и тебя вызволял.
Предваряя небольшую подборку его поздних стихотворений, могу только повторить осторожные слова Цветаевой: «Не знаю, полюбите ли… меньше поэт, чем гений…» Поэтому как-то исправлять в переводе некоторые причуды его синтаксиса, сделать его более гладким и доступным я не пытался.