из присутствующих на площади в то утро хотел оказаться как можно дальше от места казни, но, увы, все мы были такой возможности лишены. Мне с самого утра нездоровилось, и лишь с большим трудом я нашел в себе силы все-таки выйти на службу и теперь стоял, с тоской глядя на то, как на головы осужденных надевают саваны, подводят их, беспомощных, к эшафоту, как на шеи накидывают петли… Ужасное, страшное зрелище, Антон Павлович!.. Глядя на поселенцев и каторжников из общих казарм, которые стянулись к месту казни, я был поражен – неужто кто-то может по своей воле сюда прийти? Но они, правда, шли, и собралось их в итоге довольно много…
Ракитин запнулся и украдкой смахнул слезу, которая возникла в уголке глаза по ходу рассказа: офицер явно до сих пор не мог говорить о событиях того ужасного дня без внутреннего содрогания и боли.
– И вот вся эта толпа стоит и смотрит на гирлянду из людей, которые висят в рядок. Когда последнего казнили, люди начали потихоньку расходиться. Мы же стали снимать висельников для похорон… как вдруг выяснилось, что один из казненных – живой.
Брови литератора взлетели на лоб.
– Живой? – переспросил он недоуменно.
– Ну доктора же начали осматривать и вот, определили, что сердце одного из осужденных все еще бьется.
– И что же с ним было дальше? Он выжил?
– Выжил. Но потом… потом его все равно повесили. В следующий раз.
Тут Чехов окончательно опешил.
– То есть, получается, его казнили… дважды? – пробормотал литератор.
– Именно так, – подтвердил Ракитин. – А что еще хуже…
Офицер взял паузу, чтобы прочистить горло, и с трудом выговорил:
– Еще хуже то, что он, как выяснилось после смерти, был не виновен.
Воцарилась тишина. Каждый думал о своем. Ракитин, судя по всему, снова и снова прокручивал в голове события тех чудовищных дней, а Чехов пытался понять, как же так вышло, что невинно осужденного казнили дважды, пытался… и не мог. Сама по себе жизнь на каторге казалась страшнейшим из наказаний, а тут человек чудом спасся из петли… но в итоге все равно в ней кончил.
«А не может, интересно, Ракитин слегка прибрехивать? Байка она, как говорят, и в Африке – байка… Или, может, ему наврали – не про все, а про то лишь, что бедолага, повешенный дважды, оказался невиновен?»
Здоровый скепсис часто выручал Антона Павловича, но сейчас он лишь немного притушил пожар эмоций, который пылал в душе. Даже если половина истории додумана Ракитиным или кем-то иным, то оставшейся половины хватит, чтобы ужаснуться дикими нравами сего места.
«Хотя законы-то для материка и острова – общие… Единственное, получается, что за убийство там наказывают ссылкой на каторгу, а того, кто здесь убил, неминуемо ждет петля… Видно, потому, что хуже Сахалина только ад с его чертями?..»
За разговором дорога от дома Ландсберга до обители Толмачева пролетела совершенно незаметно. Начали говорить, только проезжая мимо калитки, а закончили – уже у двери доктора, такой знакомой и почти родной.
– Ну вот и прибыли, – сказал Ракитин.
Он растянул губы в улыбке, но заметно было, что сейчас подобные гримасы даются ему с трудом. Чехов решил не мучить офицера зазря – поднявшись с лавки, он ступил на подножку, но сойти сразу не смог.
– Не переживайте, – со всей теплотой, на которую был способен, сказал литератор. – Все уже позади.
– Да если бы! – горестно хмыкнул офицер. – Вы-то уедете, Антон Павлович, и, скорее всего, через время забудете все многое, как ночной кошмар. А мы из него никуда не денемся.
– Ну, может, еще перераспределят вас куда-то, – неуверенно пробормотал Чехов.
Ракитин только горестно усмехнулся и потупил взор.
– До завтра, – смутившись своих слов, добавил литератор и торопливо сошел на землю.
– До завтра, – эхом отозвался Ракитин.
Не успел Чехов и на три шага пройти, как сзади послышалось громкое и надрывное:
– Трогай!
Заржали кони, защелкал хлыстом солдат, сидевший на козлах, заскрипели колеса. Оглянувшись, Чехов проводил уносящуюся повозку расстроенным взглядом. Литератору было искренне жаль Ракитина, вынужденного проводить молодость в столь гиблом месте. Казалось, от здешней атмосферы уныния и безысходности рано или поздно каждый второй невольно задумывался о петле.
«На материке, конечно, все это тоже есть, но вот такой… отчужденности, как здесь, все-таки мало. Там – по крайней мере, временами – кажется, что ты свободен и волен ехать, куда хочешь…»
Мысли в голове Антона Павловича путались, клубились, точно миражи в пустыне, становясь то четче, то прозрачней, просачиваясь одна в другую и испаряясь без следа. Помимо физической усталости, литератор испытывал огромную усталость эмоциональную.
«Чую, добреду до кровати только, упаду на мятую постель и сразу же усну, – подумал литератор. – А потом утром меня не добудятся, и день просто сгорит…»
Но разве отказался бы Чехов от всего пережитого, пусть оно, это пережитое, и давило на него тяжелым грузом? Разве, зная наперед, что его ждет, оказался бы от поездки на остров?
«Конечно же, нет!»
Подступая к двери и попутно ища в карманах ключ от замка, Чехов мысленно пообещал себе, что доведет свое исследование до конца, как бы жестоко его ни испытывала судьба.
«Единственное, кажется, что после пережитого тут я буду куда реже улыбаться… но не зря ведь считается, что чаще прочих улыбаются недалекие или беспечные люди?..»
С такими мрачными думами он вошел в дом к доктору и против воли, скорее рефлекторно, громко захлопнул за собой дверь.
* * *
1967
– Молодые люди, а вы куда, ежели не секрет, путь держите? – прищурившись, спросил бородатый старик в серой фетровой шляпе с полями, сидевший на лавке рядом с магазином запчастей. – У нас в Свердловске, надо думать, проездом?
Судя по морщинистому лицу и пустым, утратившим цвет глазам, незнакомцу было далеко за семьдесят, и казался он больше похожим на памятник, чем на живого человека. Пожалуй, если бы старик сам не заговорил с путешественниками, они бы на него и внимания не обратили – сочли бы частью ландшафта, и только.
– Проездом. А вообще – в Ленинград, – ответил Привезенцев. – Случайно про «Ралли Родина» не слышали?
– А то как же, – медленно кивнул старик. – А это что, вы?
– Мы.
– Надо же… – покачал головой он. – Ну да, по приемнику слушаю регулярно, как вы там все… катаетесь.
Он мотнул головой в сторону «Урала», который стоял у тротуара:
– Ну и как мотоциклы? Терпимо?
– А по приемнику не говорили разве? – ухмыльнулся Хлоповских.
– По приемнику много что говорят, а еще больше недоговаривают, – заявил старик.
– Серьезное заявление, – прищурив глаз, заметил Вадим. – То есть, по-вашему, власти врут?
Привезенцев промолчал, хотя в голове тут же возникла сцена на берегу озера Байкал, рыбаки, наперебой рассказывающие про отраву, и Рожков с пленкой в руке.
«Может, этот дедушка тоже был свидетелем чего-то подобного?»
К счастью, старик ничуть не испугался вопроса Хлоповских и охотно подтвердил:
– Врут да