И я ушёл из дома. Добрался автостопом до Онтарио и устроился на работу в парке отдыха. Парк одновременно служил ярмарочной площадью; хозяин, мистер Хансон, определил меня на ночлег в конюшню. Там по мне шныряли крысы, а на исходе ночи начиналась мойка лошадей, и я просыпался весь мокрый.
Я работал со Смолаком. Этот престарелый бурый медведь начисто испарился из моей памяти. Его назвали Смолаком в честь дрессировщика, который бил его и в конце концов бросил на произвол судьбы. У несчастного зверя выпали все зубы, а шерсть позеленела от возраста. Однако даже этому жалкому существу Хансон нашёл применение. Медведь был обучен езде на велосипеде. Теперь-то он до того одряхлел, что мог есть из одной миски с кроликами, а потом, стоя на задних лапах, сосать молоко из бутылочки. Тем не менее, Хансон придумал один трюк, и вот тут-то я и пригодился. До конца сезона оставался месяц, и на протяжении всего этого месяца мы со Смолаком дважды в день потешали публику катанием на «русских горах». Сидя вдвоём в люльке, мы то возносились к небесам, то проваливались в бездну. От страха мы прижимались друг к другу. Этот многострадальный зверь рычал на меня — получалось что-то вроде хрюканья. Иногда ему случалось обмочиться. В то же время он явно воспринимал меня как товарища по несчастью и ни разу не поцарапал. Я брал с собой пистолет, заряженный холостыми патронами, но мне так и не пришлось пустить его в ход. Однажды я сказал Хансону: «Мы с мишкой — два сапога пара. Оба — отверженные». По ночам я часто думал об отце. Но вообще-то большая часть моего времени проходила в обществе Смолака, и мы очень сблизились. Комедианты перед равнодушной толпой, мы стали духовными братьями. Можно сказать, что он меня «омедвежил», как я «очеловечил» его. Так что прежде, чем на моем горизонте появились свиньи, на меня наложило глубокий отпечаток общение с медведем. Думаю, рано или поздно Дахфу понял бы это.
* * *
— Нет, вы только посмотрите на них, — с улыбкой произнесла стюардесса, заметив, что мы с мальчиком уже проснулись. Он уставился на меня двумя большими серыми глазами, в которых появился какой-то новый блеск, отражение первобытной силы. И пусть мне не говорят, что ЭТО ВПЕРВЫЕ!
— Самолёт идёт на посадку, — объяснила хозяйка салона.
— Как — уже Нью-Йорк? Я сказал жене, чтобы ждала меня к вечеру.
— Ньюфаундленд. Садимся на дозаправку. Видите — уже светает.
— Полжизни за глоток холодного, чистого воздуха! — воскликнул я. — После стольких месяцев в пекле…
— Думаю, у вас будет такая возможность.
— Тогда принесите мне одеяло для мальчонки. Ему тоже не помешает подышать свежим воздухом.
— Я собираюсь прогуляться, — обратился я к малышу. — Хочешь со мной?
Он что-то проговорил по-персидски и встал на сиденье. Я обернул его одеялом и взял на руки. Вернулась стюардесса.
— Эй, а где ваше пальто?
— Львёнок в багажном отделении — весь мой багаж. Но это не беда. Я вырос в деревне и здоров как бык.
Держа на руках мальчика, я ступил на вечную мерзлоту. Каждый глоток морозного воздуха был глотком счастья. Моя всклокоченная борода заиндевела. Замшевые туфли скользили на льду. Носки задубели: я не менял их несколько дней. Я сказал мальчонке:
— Дыши глубже. Из-за твоих сиротских бед у тебя слишком бледное лицо. Вдыхай этот чистейший воздух — он вернёт тебе румянец.
Я крепко прижал его к груди. Похоже, мальчик совсем не боялся, что я поскользнусь и упаду. Его близость, так же, как воздух, стала для меня чудодейственным лекарством. Прибавьте к этому радость от предстоящей встречи с Лили. А лев? Он тоже принимал живое участие в этом празднике. Я галопом кружил вокруг серебристого лайнера. Из иллюминаторов смотрели тёмные лица. Все четыре гигантских прекрасных пропеллера замерли. Я понял это так, что теперь моя очередь двигаться, и поэтому бегал, прыгал, пыхтел и звенел на белоснежной полоске среди серого арктического безмолвия.