чем меня, но и это исходило из их ценностей. Для них была важна справедливость и чтобы я чувствовал, что я такой же их настоящий ребенок, как и Ферн, так что я жил, окруженный максимальной опекой и любовью, но иногда из-за чувства справедливости они немного перегибали палку, если дело доходило до дисциплины.) В общем, Ферн теперь считали лгуньей, хотя это было не так и наверняка задело ее больше, чем само наказание. Ей тогда было всего пять. Ужасно ведь, когда тебя считают фальшивкой или когда ты уверен, что тебя считают фальшивкой или лжецом. Возможно, одно из самых худших ощущений в мире. И хотя я никогда ничего такого не испытывал, уверен, что вдвойне ужасней, когда говоришь правду, а тебе не верят. Не думаю, что Ферн забыла этот случай, хоть потом мы никогда его не вспоминали, не считая одной скрытой ремарки, которую она однажды бросила через плечо, когда мы оба учились в средней школе, поспорили о чем-то, и Ферн вылетела из дома, хлопнув дверью. Она была классическим проблемным подростком – курение, макияж, посредственные оценки, свидания с парнями старше себя и т. д., – тогда как я был гордостью семьи, учился на невероятный средний балл, играл за университетскую команду и т. д. Можно сказать, на поверхности я выглядел и вел себя намного лучше, чем Ферн, – впрочем, в конце концов она угомонилась, поступила в колледж и теперь живет нормально. А еще она одна из самых веселых людей в мире: у нее очень сухой, тонкий юмор – она мне очень нравится. Суть в том, что так я стал фальшивкой, хотя нельзя сказать, что случай с разбитой вазой стал истоком или причиной моей фальши, или какой-то детской травмой, которую я не смог пережить и которую надо излечить психоанализом. Фальшь всегда была во мне – так же, как детальку пазла, говоря объективно, можно считать истинной деталькой пазла даже до того, как найдешь, куда ее вставить. Какое-то время я думал, что, может, один из моих биологических родителей был фальшивкой или оба несли какой-то ген фальши или что-то такое, и я его унаследовал, – но ведь это тупик, наверняка никогда не узнаешь. А если и узнаешь, какая разница? Я все равно фальшивка, все равно я один на один со своим несчастьем.
Еще раз – я понимаю, что излагаю неуклюже, но суть в том, что все это и даже больше вспыхнуло у меня в голове именно в момент маленькой драматической паузы, которую позволил себе доктор Густафсон прежде, чем заявил свой великий апагогический аргумент, что я не могу быть полной фальшивкой, если только что сделал шаг и только что признал свою фальшивость. Я понимаю, что ты не хуже меня знаешь, как быстро в голове проносятся мысли и ассоциации. Можно сидеть посреди креативного собрания на работе или еще где, и всего лишь в короткие паузы, пока все просматривают свои заметки и ждут следующую презентацию, в голове пролетит столько материала, что всей этой встречи не хватит, чтобы облечь в слова секундное наводнение мыслей. Это еще один парадокс: многие из большинства самых важных впечатлений и мыслей в жизни человека – те, что вспыхивают в голове так быстро, что само слово «быстро» к ним не подходит: они так отличаются от последовательного времени, по которому мы живем, или даже вне его, и имеют так мало отношения к как бы линейному, пословному английскому языку, на котором мы друг с другом общаемся, что лишь озвучить содержание вспышки мыслей, ассоциаций и т. д. одной доли секунды легко займет целую жизнь – и все же мы по-прежнему пытаемся пользоваться английским (или какой там язык для нас родной, само собой разумеется), чтобы пытаться передать другим, что мы думаем, и узнать, что думают они, тогда как в глубине души каждый знает, что это спектакль и все его разыгрывают просто для галочки. То, что происходит внутри, – слишком быстро, огромно и перепутано, чтобы слова могли хотя бы едва обрисовать очертания наименьшей частички любого данного мгновения. Кстати говоря, внутренняя головная скорость – или как это назвать – идей, воспоминаний, осознаний, эмоций и т. п. становится еще быстрее – экспоненциально быстрее, невообразимо быстрее, – когда умираешь, то есть в эту исчезающе крошечную наносекунду между технической смертью и чем-то дальше, так что на самом деле клише о том, будто у людей, когда они умирают, вся жизнь вспыхивает перед глазами, не так уж далеко от истины – хотя «вся жизнь» здесь на самом деле не что-то последовательное, когда сперва родился, потом в колыбели, потом на базе на игре Легиона и т. д., а то оказывается, что, когда люди говорят «вся моя жизнь», они имеют в виду дискретную хронологическую последовательность моментов, которые они складывают и зовут жизнью. На самом деле все не так. Лучшее, что приходит в голову для описания, – все это происходит сразу, но при этом «сразу» не означает некий конечный момент последовательного времени, как мы представляем время при жизни, плюс то, что на самом деле означает «моя жизнь», даже не близко к тому, что имеем в виду мы, когда говорим «моя жизнь». Слова и хронологическое время уже на элементарном уровне создают путаницу в понимании того, что происходит на самом деле. И все же при этом английский язык – все, что у нас есть, только с его помощью мы понимаем остальных или пытаемся построить с ними что-то большее, значительное и истинное – вот очередной парадокс. Доктор Густафсон – которого я снова повстречал много позже и обнаружил, что он больше не имеет ничего общего с крупным рыхлым подавленным мужиком, откинувшимся на спинку кресла с шариками в кабинете в Ривер-Форесте уже тогда с раком толстой кишки, о чем сам еще не знает, не считая того, что в последнее время, когда он в туалете, ему как-то нехорошо, и если все будет продолжаться такими темпами, то придется записаться на прием к терапевту, – доктор Джи позже скажет, что весь феномен «вся жизнь вспыхнула перед глазами перед смертью» – скорее, как верхушка айсберга на поверхности океана: то есть только в тот момент, когда начинаешь погружаться и сползать, осознаешь, что вокруг вообще-то есть океан. Когда ты наверху в виде верхушки, еще можно говорить и вести себя так, будто понимаешь, что ты всего лишь верхушка айсберга, но в глубине души ты все равно не веришь, что океан есть на самом деле. Почти невозможно поверить. Или как листик, который не