Читать интересную книгу С носом - Микко Римминен

И сразу после этого началось странно-необратимое торможение и послышался лязг, вначале мне показалось, что я заехала в сугроб, — за метелью ничего не было видно, потом в голову полезли всякие дурные мысли, додумывать их до конца совершенно не хотелось, да и сил просто не было, но они все равно, как змеи, выползали откуда-то и ждали своей очереди. В голове проносились сотни вариантов развития событий, один другого ужаснее, дети, взрослые, матери, отцы, старики, влюбленные, неимущие, убогие или еще похуже, такие, что не только сон потеряешь, а вообще захочется умереть; дальше ехать стало невозможно, и, конечно, тут же подумала, что, может, это какая-то человеческая часть зацепилась и теперь тормозит, волочась следом, а может, это только снег, хотелось сказать: сон, ах, если бы это был только сон, но на пересечении улиц Хямеентие и Стуренкату из-под колес вырвался страшный гул, а затем раздались треск, свист и шипение, впереди завыли сине-красные огни, а под машиной ухнуло, она разом осела на что-то твердое и скрипучее, да так и осталась, и тут уж хочешь не хочешь пришлось поверить, что все это точно не сон, и, увы, нельзя было ни проснуться, ни все отменить.

Сидела так довольно долго. Печка в машине оглушительно ревела и выплевывала сухой горячий воздух прямо мне в глаза, сложно было сказать, начала она работать только сейчас или плевалась так всю дорогу. На приборной панели весело горел целый ряд красных лампочек, словно маленькая деревня на далеком горном склоне, синие и красные огни переливались еще и за капотом, а также в каждом зеркале. Смеркалось. Снег стал синим. На лобовом стекле оседали огромные, похожие на картофельные чипсы, крупновязаные снежинки, они быстро таяли, заставляя плакать каменные дома на улице Стуренкату, теряющиеся в пурге, а вместе с ними и полицейские машины, превращая все в длинные, печальные оползни.

В правом боковом окне маячил едва различимый силуэт церкви Святого Павла, высившейся над заледенелыми кленами. Черные стволы деревьев с северной стороны оказались закованными в плотную сахарно-снежную корку, словно кто-то покрыл их вязкой, застывшей пеной. Вокруг по-прежнему ни души, одни только здания и деревья, машины и мигалки, и, конечно, снег, печка продолжала реветь, но я к ней, похоже, привыкла, и тут неожиданно кругом воцарилась необыкновенная тишина, стало так тихо, как бывает, только когда смотришь на падающий снег; и в душе тоже стало тихо, казалось, никаких чувств уже не осталось, хотелось плакать, но глаза были сухие, для разнообразия можно было бы рассмеяться, но мышцы лица не двигались, как я ни старалась. По-прежнему никого не видно, ничего не происходило и не чувствовалось, только снег медленно таял на стекле, делая все вокруг каким-то далеким, я постепенно стала погружаться в дремоту, навалилась на руль и слушала гул печки, который превратился в тишину, или тишину, превратившуюся в гул печки, смотрела на листок бумаги, валявшийся на мокром резиновом коврике перед пассажирским сиденьем, размером с ладонь, и какое-то время его было достаточно, просто этого листка, во всей его бесформенности, а потом он вдруг обрел форму и теперь напоминал Сицилию, но, как бы мне ни хотелось, обнаружив это сходство, перенестись в южные страны, поближе к щекочущему пальцы теплому ветру и послеобеденной сиесте, у меня перед глазами стояла только Керава, часы на стене одной из множества квартир, а вместе с ними и все остальное, мне ничего не оставалось, как нагнуться и посмотреть, что это за мокрая бумажка, и, приглядевшись, я сразу поняла, что это один из первых вариантов моих анкет с глупым, идиотским вопросом, который я умудрилась задать и у Ирьи, и у Ялканенов, Боже мой, вам больше нравятся свежие сливы или чернослив, глупый-преглупый вопрос. И, едва я подумала, что надо бы достать бумажку и сохранить на память, наклонилась и даже сумела подцепить ее двумя пальцами, я заметила боковым зрением, что со стороны водителя за окном появилась какая-то фигура, и тогда, совершенно не думая, я резко выдернула руку из-под сиденья и моментально выпрямилась, и только тут до меня вдруг дошло, что за такие резкие движения в некоторых странах и в некоторых ситуациях можно легко схлопотать и пулю в лоб.

Но они не стали стрелять. Я опустила стекло, потому что дверь с этой стороны не открывалась, и посмотрела, кто там стоит, при таком свете и такой метели можно было сказать только, что это мужчина весьма внушительных габаритов, судя по форме — полицейский. К правой руке у меня прилип обрывок дурацкой анкеты. Я его стряхнула, и он упал куда-то между сидений, после чего я рассеянно подумала, что теперь, наверное, настал мой черед отвечать.

— С вами все в порядке? — спросил полицейский и наклонился к окну.

*

Вот так она и началась, зима. Сначала две недели шел снег, а потом ударили морозы, да еще какие, самые-настоящие, сильные, трескучие, такие, что щиплют за нос, и сводят пальцы, и заставляют батареи пыхать жаром и урчать от перенапряжения. Никто и не помнил, когда в Хельсинки последний раз была такая снежная и морозная зима.

Все казалось удивительным. За несколько дней город завалило снегом, дороги не успевали чистить, тротуары тонули в сугробах, которые не разгребались, уличное движение сбилось, на каждом перекрестке какое-то ЧП. Люди пробирались по городу, пряча лицо от снега, но вид у них все равно был довольный и приятно удивленный. Дети не могли усидеть на месте. Из каждого сугроба на Хаканиеми торчали раскрасневшиеся мордашки, летели снежки и раздавались пронзительные крики, на берегу залива выстроился целый ряд снеговиков. Как-то ночью снеговика слепили прямо у ворот моего дома, посреди проезжей части, вместо носа, а также в центре нижнего кома у него торчало по пустой пивной бутылке, так что вряд ли это была детская проделка.

Ночью все казалось иным, абсолютно все. Густой снег ложился на землю в полном безмолвии. Иногда даже было непонятно, падает он с неба на землю или летит с земли на небо. Звуки города стихали и тонули в нем, словно весь мир вдруг замолчал по приказу какого-то великана.

Черный, спокойный залив в течение нескольких дней впитывал в себя падающий снег, а потом замерз. Тихой ночью мороз поскрипывал и потрескивал, днем все вокруг было наполнено прозрачным, всепроникающим, слепящим светом и тихим звоном, который струился меж домов и машин и который можно было услышать даже на улице Хямеентие, когда движение застывало перед светофором. От людей шел пар. Несмотря на сильные морозы, откуда-то дул влажный ветер — он окутал все деревья в городе плотным жемчужно-белым перламутром. Казалось, будто ты идешь среди огромных коралловых рифов.

Сложно постоянно осознавать, что любишь свой город, но сейчас я его любила. Никогда не видела его таким красивым, мой Хельсинки. Да и в Кераве, судя по фотографиям, тоже было ничуть не хуже.

И вообще, у меня в душе царило странное спокойствие. Сходила к инженерше, чтобы наконец-то привести в божеский вид свои волосы и снова пропустить мимо ушей ее жалобы на налоговую службу и либералов. Три дня не спеша делала уборку, разве что плинтусы зубной щеткой не надраивала, открыла оба окна и дала морозному воздуху заполнить всю квартиру. Нельзя сказать, что для такой основательной уборки нашлись серьезные основания, до этого тоже было чисто. Я просто вдруг почувствовала, что не надо никуда спешить.

Позвонил сын, стояло наэлектризованное, холодное и ослепленное солнцем утро. В трубке что-то трещало, словно мороз сковал провода. Я не ругала его, но пообещала при случае задать ему основательную трепку. Сказала, что машина стоит где-то в районе Валлилы, на одной из боковых улиц, с убитыми колесами, разодранными на ленте для задержания нарушителей. Неужто ты хочешь сказать, будто не знал, что у машины не пройден техосмотр и нет страховки?

Он долго молчал, а потом стал бубнить что-то невнятное, казалось, он говорит из очень тесной кабины. Я перебила его, сказав, что не в силах больше выслушивать эти объяснения и знаю, где его носило. Лица полицейских здорово вытянулись, когда они наконец поняли, что я даже понятия не имею, где хозяин этой чертовой машины, то есть мой сын.

Сын громко сглотнул и пробормотал что-то о неких Боссе и Люхтинене, которые якобы должны зайти забрать ключ от машины, они, мол, знают, что с ней делать. Они и правда пришли в тот же день. Неприятного вида оболдуи, правда, вежливые. Один из них, уходя, даже пожелал хорошей лыжной погоды.

И все-таки этот разговор показался мне таким сердечным, особенно теперь, когда я знала, где он, сын, так что в конце не смогла удержаться, чтобы шепотом не спросить:

— Отпуск-то там у вас хоть дают иногда?

Но сын уже успел повесить трубку, и до меня донеслось только гудение ветра.

С Ирьей тоже поговорила, конечно, это принесло огромное облегчение, наш с ней разговор, когда я наконец осмелилась позвонить. Первые дни я все ждала, что она мне первая позвонит, потом еще несколько дней я сама набиралась смелости, чтобы набрать ее номер. Но это того стоило. Когда я, закончив разговор, нажала на кнопку с красной трубочкой, меня охватило ощущение небывалой легкости и теплоты, даже пришлось выйти на мороз, остыть. В последнее время это почти всегда означало проблемы, такое вот облегченное состояние, но теперь оно казалось совершенно нормальным, этакая порция морозного облегчения во всем теле и в мыслях, и хотелось сказать: ну вот, именно так оно и должно быть.