под надзором… – он нежно, почти не дыша, коснулся губами затылка Лады:
– Надзор мне не страшен, я обойду дуболомов из Комитета. Но Лада даже не знает моего настоящего имени. Она считает меня бывшим зэка, жертвой сталинского произвола… – ночью Эйтингон коротко сказал ей, что потерял жену. О детях он ничего не упоминал, а Лада не спрашивала:
– Я действительно потерял Розу… – поднявшись, он укутал девушку пледом, – ее застрелил беглый нацист, фон Рабе, с которым до войны работал Воронов… – Наум Исаакович вышел на кухню, – я бы за нее отомстил, но кому мне мстить? И Воронов, и фон Рабе мертвы… – 880 подробно рассказал о патагонской операции:
– Мистер Питер Кроу там погиб… – Эйтингон следил за чеканным, медным кувшинчиком с кофе, – и Федор Петрович тоже участвовал в миссии. 880 нашел сына… – он вздохнул, – и я не имею права бросать детей на произвол судьбы. Они не мои дети по крови но кровь ничего не значит. Я обязан позаботиться о них, в память о Розе…
Он обвел взглядом бедноватую кухню. Наум Исаакович не собирался звонить в Суханово, или обыскивать вещи Лады:
– Шелепин отдыхает в выходной день, – напомнил он себе, – он не отдаст распоряжение о вызове 880 на допрос. Лада может проснуться, я не хочу вызывать у нее подозрений… – Наум Исаакович успокоил себя тем, что у него еще много времени:
– Делегация улетает в четверг. Я не смогу проводить Ладу, – он поморщился, – там будет Королёв… – он вспомнил тихий шепот девушки:
– Он меня отобрал сам, на пробах. Он сказал, что именно такой видит Катю… – так звали пресненскую ткачиху, – он приехал к нам в общежитие, повез меня в «Арагви»… – Королёв, как оказалось, из-за инвалидности, получил в свое распоряжение шофера, – в общем, – девушка помолчала, – мне было двадцать лет, я еще ничего не знала… – ночью Лада избегала называть его по имени:
– Словно она понимает, что это оперативный псевдоним, – горько подумал Наум Исаакович, – она человек искусства, она чувствует тоньше других… – девушка приподнялась на локте:
– Я не хочу о нем вспоминать, милый. Во Франции я ему скажу, что все закончено… – Эйтингон увидел жесткую складку, между ее бровями, – я не хочу больше быть с ним. Я останусь с тобой, у вас на севере… – Лада потерлась носом о его ухо, – тоже есть театры… – Наум Исаакович отхлебнул кофе:
– Ладно, потом я подумаю, что ей сказать, и как это сделать. Мерзавец Королёв, он заставил ее… – девушка вздохнула:
– Я думала, что он обрадуется ребенку. Он позвонил знакомому врачу и отвез меня на операцию. На следующий день мне надо было выходить на съемочную площадку… – ее щеки побелели:
– Мы репетировали смерть Кати. Режиссер потом сказал, что сцена войдет в учебники… – Эйтингон вспомнил:
– Она получила приз в Венеции, за лучшую женскую роль. Жюри плакало на этой сцене. Бедная девочка, как она справилась… – Лада добавила:
– Я хочу сыграть в фильме о войне, милый, но только в правдивом. Не в глянцевой, приукрашенной картинке, а в настоящем кино. Беда в том, что у нас никогда не выпустят на экраны истину… – допивая кофе, он решил, что надо привезти из Елисеевского фруктов:
– И вообще, у меня сегодня выходной день. То есть все считают, что я слежу за старыми приятелями якобы появившегося в Москве Волка. Поедем с Ладой по магазинам, погуляем в парке, в немноголюдном месте. Я не могу ее сейчас оставить и не оставлю… – мягкие руки легли ему на плечи, ухо защекотало легкое дыхание:
– Ты, наверное, проголодался… – Лада чмокнула его в щеку, – а я все на свете проспала, то есть не приготовила тебе завтрак… – развернув ее к себе, Эйтингон поцеловал припухшие глаза, размазанные следы туши, сладкие, сухие губы. Воробей, щебеча, кувыркался за окном, в форточку бил яркий луч солнца:
– Возвращайся в постель, – ласково велел Наум Исаакович, – завтрак моя обязанность. Вообще теперь все моя обязанность, Ладушка… – он постоял просто так, обнимая ее, счастливо улыбаясь.
Последний раз Джон видел жену больше двух лет назад.
Он рассматривал красивое, холеное лицо Ционы. Шелковая блузка цвета слоновой кости слегка топорщилась на высокой груди:
– Она здесь поправилась, она отлично выглядит… – женщина носила костюм из знакомой Джону ткани:
– Марта такие себе в Париже заказывает, в ателье покойного Диора… – плиссированная юбка тонкой шерсти облегала колено. Она расстегнула короткий жакет, цвета лесного мха. Завитые, рыжие волосы касались белой, открытой круглым вырезом шеи. Она носила только золотой хронометр, других драгоценностей Джон не заметил:
– Когда она сбежала, она украла побрякушки на каждый день, – вспомнил герцог, – бриллианты хранились в сейфе. Клянусь, когда я вырвусь отсюда, я продам все до последнего камня…
Он не хотел, чтобы Полина получила хоть что-то из вещей матери:
– Циона умерла, ее больше нет… – заточка холодила поясницу, – живой она из этой комнаты не выйдет… – охранники привели Джона в голый кабинет с привинченным к полу массивным, канцелярским столом и креслом с подлокотниками:
– Здесь Кепка приковал меня наручниками… – даже в тюрьме Джон не мог позволить себе сесть без разрешения женщины, – и оставил на сутки в компании прожектора и кувшина с соленой водой. Прожектор светил мне в лицо, в комнате усилили отопление… – Джон усмехнулся, – он забыл, что я воевал в Северной Африке. Но сознание я все равно потерял… – он покосился в угол:
– Здесь я валялся, когда его парни отбили мне почки, когда у меня треснуло два ребра. Кепка велел принести резиновые дубинки. Он сломал мне пальцы на руке, вырвал ногти клещами…
Он вздохнул:
– Ладно, это сантименты. Теперь понятно, по чьему наущению Валленберг написал письмо. Волк говорил, что он встречался с Ционой в Будапеште. Должно быть, Валленберг был в нее влюблен. Сука, мерзавка, она пожалеет, что на свет родилась… – перед выходом из камеры Джона, как обычно, не обыскали. Он подмигнул соседу по нарам:
– Скоро увидимся, не скучай… – на допросы Джона водили по пустынному коридору:
– Охрана звенит ключами больше для порядка… – стучали сапоги солдат, – понятно, что, кто бы здесь еще не сидел, с этими людьми я случайно не столкнусь. Мы можем встретиться только на очной ставке… – получив вызов на допрос в неурочный, воскресный день, Джон боялся увидеть в комнате арестованного Волка. В зарешеченном окошечке раздался голос: «На выход», он хмыкнул:
– Меня даже по имени не называют. Но мне присвоили номер… – в руках жены он увидел серую папку: «880».
– Как та высота, на Урале… – Джон заставил себя спокойно стоять у двери, – нет, Волк им не по зубам, никогда они его не поймают… – длинные пальцы музыкантши рассеянно листали бумажки, жена насвистывала «Венгерский танец»:
– Марта настаивала, что в Будапеште Циона встречалась с фон Рабе. Марта считает, что он жив, что он связался с Ционой, сентиментальная тварь. Она ничем не лучше своего так называемого возлюбленного, подстилка… – Джону было брезгливо думать о жене, – она вымылась и надушилась, но ей место в борделе, а лучше того, в могиле… – он вздрогнул от мелодичного, приятного голоса:
– Где Волков… – жена подняла серые глаза, – куда он направился с перевала… – Циона натолкнулась на холодный огонь, в упрямом взгляде мужа:
– Я отказалась от оружия… – рука коснулась кнопки вызова охраны под столом, – Шелепин не предупредил, что я буду допрашивать Джона… – Циона понимала, что начальство рассчитывает на неожиданность:
– Ему, наверное, подсадили товарища Скорпиона, нашу родню через Горского, а теперь перед ним появляюсь я. Они надеются, что Джон не совладает с чувствами, начнет говорить… – Циона разозлилась на специалистов из института Сербского:
– Лучше бы меня спросили, я с ним восемь лет прожила, то есть под его надзором. У Джона нет чувств, он шпион и убийца… – шпион и убийца похудел, на лице виднелись следы синяков, щеки запали:
– У него половины зубов нет, – Циона заметила перебинтованные руки мужа, – его пытали… – захлопнув папку, она поднялась: «Где Волков?». Она