Читать интересную книгу Вельяминовы. За горизонт. Книга 2 - Нелли Шульман

масле из-под шпрот плавал серый пепел. С маленькой кухни доносился стук ножей, Лада крикнула:

– Еще минуту! Картошка сварилась, сейчас принесем винегрет… – ловкая вилка подцепила последний кусок копченой колбасы. Молодой человек, не снявший даже в комнате полосатого, лихо закрученного вокруг шеи шарфа, чавкнул:

– Нет, вы послушайте, послушайте, Леонид Андреевич… – Эйтингон заметил:

– Это писатель такой был, Леонид Андреев. Я Леонид Александрович… – юноша повел вилкой:

– Неважно. Послушайте, вы должны понять… – он откинул голову назад:

Мы, чем взрослей, тем больше откровенны.

За это благодарны мы судьбе.

И совпадают в жизни перемены

с большими переменами в себе…

Молодой человек забрал у соседа папиросу:

– Вы, должно быть, смотрите на нас с усмешкой… – Эйтингон, действительно, улыбался, – но ваше поколение совсем другое… – он приподнялся, – вы по сравнению с нами герои, борцы… – его сосед пробурчал:

– Герои и борцы оказали бы сопротивление произволу. Вся страна видела, как по ночам людей увозили в черных воронках и молчала… – юноша в шарфе прищурился:

– Не смей осуждать сгинувших на Колыме и в Магадане. Мы не испытали и сотой доли их страданий, мы не знаем, что такое жить, не чуя под собой страны… – по рукам гостей ходила слепая, машинописная копия хорошо известного Эйтингону стихотворения:

– Он, кажется, умер в лагере… – Наум Исаакович задумался, – впрочем, я до войны не занимался делами творческих союзов… – его тянуло напомнить собравшимся об «Оде Сталину», того же авторства, но Эйтингон оборвал себя:

– Зачем? Для них я инженер, командировочный с севера, а не литератор. И вообще, Пастернак сейчас герой дум, а до войны он тоже прославлял Иосифа Виссарионовича, да и после войны этим занимался… – Эйтингон примирительно сказал:

– Я не специалист, но стихи хорошие. Ваши?

Сосед юноши фыркнул:

– Евтушенко. То есть не его… – он подтолкнул юнца в полосатом шарфе, – он пишет совсем другое… – молодой человек покраснел:

– Я вообще архитектор, то есть учусь в архитектурном институте… – архитекторам Наум Исаакович не доверял со времен купеческих загулов так называемого возвращенца, предателя Воронцова-Вельяминова:

– Тем более, я видел, как парень смотрит на Ладу. Хотя он ее младше, он еще студент… – с компанией, сидящей за столом, они с Ладой столкнулись в фойе филиала МХАТа, на улице Москвина, где играл «Современник». Эйтингон, с букетом тюльпанов, подхватил девушку рядом с памятником. Ему нравился монумент Маяковскому:

– Он именно такой и был… – Наум Исаакович хорошо помнил выступления поэта, – независимый человек. Плевать он хотел на аудиторию, на Союз Писателей и на остальную бюрократию. Может быть, и хорошо, что он застрелился… – в тридцатом году Эйтингон пребывал в зарубежной командировке. Он понятия не имел, было ли самоубийство действительно самоубийством:

– Даже если и не было, – хмыкнул он, – никто мне ничего не расскажет, а документы давно сожгли, как я спалил в печи крематория папки польских офицеров. Маяковский вряд ли бы дотянул до нашего времени, он был неудобный человек… – сажая Ладу в машину, Эйтингон извинился:

– В день, когда мы с вами встретились, у меня не было под рукой автомобиля… – она закрыла лицо букетом, нежная щека порозовела:

– Словно лепесток, – понял Наум Исаакович, – брось, тебе надо думать о деле… – делом была предполагаемая встреча Лады с новой знакомой, Саломеей Александровной. Эйтингону, тем не менее, не хотелось наводить девушку на разговор о скором фестивале советского кино, во Франции, и о ее занятиях языком:

– Это будет подозрительно, – твердо сказал себе Наум Исаакович, – торопиться некуда, я подожду, пока Лада сама об этом упомянет… – голубые глаза внезапно погрустнели:

– У моего… – Лада запнулась, – автора такая машина. Вы, оказывается, богатый человек, Леонид Александрович… – Эйтингон подмигнул девушке:

– Автомобиль из министерского гаража. Я хотел произвести на вас впечатление, Лада Михайловна… – из-под широкополой шляпы, на стройное плечо в черном пальто, спускался светлый локон. Она накрутила волосы на палец:

– Вам это и так удалось, Леонид Александрович. Видно, что вы… – она смешалась, – в общем, жили в другое время… – тонкие пальцы вытащили из его портсигара папиросу:

– Я редко курю, это плохо для голоса, – Лада выпустила дым в открытое окошко, Эйтингон смешливо закончил:

– В общем, вы хотели сказать, что я старомоден… – Лада ткнула окурком в пепельницу:

– Иногда это хорошо, товарищ Котов… – Эйтингон махнул на памятник:

– Настолько старомоден, что помню его… – Лада ахнула:

– Маяковского? Расскажите… – всю дорогу до Петровки Эйтингон рассказывал о Москве двадцатых годов, о Мейерхольде и Вахтангове, о нэпманских подвальчиках и синематографах, о выступлениях поэтов и художественных выставках:

– Поэтому я и считаю, что мало одного желания говорить правду… – страстно заметила Лада после спектакля, – ребята стараются, но видно, что они не знают происходящего сейчас на… – она осеклась:

– В общем, чтобы жить в искусстве, нельзя забывать о прошлом, но нельзя и отгораживаться от настоящего. Мы ставим так, словно не было Мейерхольда и нет Сэмюеля Беккета… – Эйтингон вспомнил строки из досье:

– В прошлом году, участвуя в пробах для фильма Росселини в Риме, она сыграла мальчика, в «Ожидании Годо». Роль без слов, незнание языка ей не помешало. Она всего два раза выходила на сцену, в каком-то небольшом театрике, но имела успех… – за Ладой в Риме надзирали работники, занимающиеся безопасностью советского посольства. Эйтингон вздохнул:

– За Маяковским тоже следили в его заграничных поездках. Бедная девочка, она могла сниматься у Росселини, играть на лучших европейских сценах. Вместо этого она получает двадцать пять рублей в день, за роль свежеиспеченного советского адвоката, комсомолки, защищающей пошедшего по кривой дорожке сына врагов народа… – сценарий слезливой драмы тоже написал товарищ Королёв. «Современник» ставил его пьесу о трагической любви Горского и погибшей на баррикадах пресненской ткачихи. Лада коротко заметила:

– Репетиции начинаются осенью, а «Первое дело» выйдет на экраны в мае. Но фильм не фестивального уровня, – она приняла у Наума Исааковича пальто, – хотя мне пришло приглашение в Канны, от оргкомитета… – Эйтингон не сомневался, что Ладе измотают душу на комиссиях:

– Она уже ездила за границу, но ее опять будут спрашивать о решениях Двадцать Первого съезда и борьбе кубинских коммунистов. Кстати говоря, в Риме она играла в театре, не дожидаясь позволения министерства культуры. Удивительно, что ей это сошло с рук. Наверное, ее прикрыл Королёв… – к облегчению Эйтингона, автора Лады на спектакле его конкурента было не встретить. Наум Исаакович, впрочем, предполагал, что бывший воспитатель пермского детдома его не узнает:

– Для Лады он тоже герой, вроде меня, только гражданской войны. Понятно, что молодежь сейчас видит в нас примеры для подражания. Она с ним живет не из-за любви, а потому, что она сирота, она ищет отцовской заботы… – заметив в фойе машущего ей парня, в полосатом шарфе и куртке, Лада повернулась к Эйтингону:

– Здесь мои друзья, художники, архитекторы. Учась во ВГИКе, я много позировала, это полезно для актрисы… – Лада провела волнистую линию, вдоль бедра, – начинаешь лучше ощущать тело. Меня даже выставляли, то есть картину, со мной. Мы обычно собираемся у меня на Пресне… – Эйтингон развел руками:

– Не смею вам мешать. Спасибо за приглашение, очень интересная постановка. Я, разумеется, довезу вас и ваших друзей домой… – Лада насадила на голову шляпу:

– Еще чего не хватало, – девушка коснулась его руки, – никуда я вас не отпущу, Леонид Александрович… – водку и томатный сок они купили в Елисеевском, Лада вытащила из кухонных шкафов шпроты и кабачковую икру:

– Я снимаю квартиру с девушкой, тоже актрисой, – объяснила она, – у нее сейчас съемки в Средней Азии… – Лада жила в покосившемся деревянном домике, по соседству с церковью Рождества Иоанна Предтечи.

Юноша в полосатом шарфе откашлялся:

– Я хотел прочесть… – он внимательно посмотрел на Эйтингона, – нет, это не буду. Вам сейчас нужно другое, Леонид Александрович, поверьте поэту… – свои стихи он читал тише, чем чужие:

Утиных крыльев переплеск.

И на тропинках заповедных

Последних паутинок блеск,

Последних спиц велосипедных.