Читать интересную книгу Отлучение (Из жизни Александра Солженицына - Воспоминания жены) - Наталья Решетовская

"А человечество отделилось от животного мира - МЫСЛЬЮ и РЕЧЬЮ. И они естественно должны быть СВОБОДНЫМИ. А если их сковать - мы возвращаемся в животных.

ГЛАСНОСТЬ, честная и полная ГЛАСНОСТЬ - вот первое условие здоровья всякого общества, и нашего тоже, - заключает он. - И кто не хочет нашей стране гласности - тот равнодушен к отечеству, тот думает лишь о своей корысти. Кто не хочет отечеству гласности - тот не хочет очистить его от болезней, загнать их внутрь, чтоб они гнили там".

На следующий день, 12 ноября, в среду, муж хотел дать себе отдых. Но не тут-то было. Около 11 утра, когда Александр Исаевич гулял после завтрака по гнилому мокрому снегу, за ним приехал на машине внук Чуковского (он же зять Шостаковича). Ему только что позвонили из Москвы: Александру Исаевичу нужно немедленно приехать в Москву!

Муж взволновался. Почему позвонили не сюда? не прямо ему?.. Значит, что-то серьезное. Быстро собирается и едет. А я должна остаться. На мне в тот день - большой дом, так как еще рано утром Ростропович увез новую сторожиху, тетю Полю, на прием к врачу. Кормить животных нужно мне. Я не нахожу себе места. Иду к автомату и звоню Веронике: "Есть ли какие-нибудь новости?"

- Ничего, кроме того, что вышла "Литературка".

Она читает мне помещенное на третьей странице сообщение "От Союза писателей РСФСР"... Вот почему вызвали моего мужа в Москву!

Через некоторое время муж и сам позвонил мне, чтоб успокоить. Он даже испытал облегчение, когда оказалось, что переполох был вызван сообщением об его исключении в газете. Формулировку он нашел очень мягкой: "Не так исключали Ахматову, Пастернака!"

Отправив заказным свое письмо секретариату СП РСФСР, Александр Исаевич вернулся из Москвы в превосходном настроении "с чувством выполненного долга", как он сказал мне. И еще он сказал мне, что верит и надеется: это его письмо откроет собой литературную Россию 70-х годов! Рассказал мне, что Лидия Корнеевна Чуковская и Татьяна Литвинова послали секретариату СП СССР свои протесты. Вот их тексты:

Л. Чуковская: "Я считаю, что исключение Александра Солженицына из Союза писателей - это национальный позор нашей Родины".

Т. Литвинова: "Глубоко потрясена и взволнована решением Рязанского отделения... Солженицын - не рязанский писатель, и даже не "эрэсэфэсэровский". Это- народный писатель, гордость и слава всей нашей литературы... считаю необходимым созвать чрезвычайный съезд советских писателей".

Вечером все западные радиостанции откликнулись на исключение Солженицына. Би-би-си дало комментарии Мориса Лейти, который между прочим выразил удивление: "Что только сейчас, а не раньше". "Немецкая волна" озаглавила соответствующую передачу "Искусство и догмы", "Голос Америки" глушили, но мы все же услышали, что Альберто Моравиа назвал исключение Солженицына из Союза писателей абсурдным шагом!

13 ноября было страшным днем для Твардовского. За несколько дней до того он сказал Можаеву, с которым обсуждал возможные действия в защиту Александра Исаевича: "У Солженицына - такой ужасный характер: он выкинет что-нибудь и все испортит!" И вот утром 13-го в "Новый мир" было передано для Твардовского солженицынское ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО. Пророчество Твардовского сбылось: письмо было для него чудовищным ударом. О его реакции я узнала, когда вернулась из Москвы, где была в этот день.

Я отдавала себе полный отчет в том, что положение моего мужа становится очень серьезным, что он ходит буквально на острие ножа. Встретившись с Вероникой в метро, чтобы передать ей экземпляр письма, сказала: "Вот так когда-нибудь поцелуемся - и окажется, что в последний раз!" Урок мой с Ундиной Михайловной скомкан из-за тех же событий. Она очень живо и с пониманием на все откликается.

Между тем мужу моему был телефонный звонок в "Сеславино": Твардовский очень переживает, готов ждать Александра Исаевича до 12 ночи! Если Александр Исаевич не может - пусть приду я. Движимый первым побуждением, муж пообещал позвонить ему. Но... передумал: изменить ничего нельзя, дело сделано. Когда шел на это - знал, что Твардовский его действий не одобрит. А теперь корабли сожжены, ведь он, по сути, хлопнул дверью. Зачем ехать? Чтобы принять на себя гнев Твардовского? А что этот гнев обрушится на других - об этом он не подумал. И Александр Исаевич позвонил, что не приедет!

Когда Твардовскому сказали, что Солженицына не нашли, он страшно кричал, называл Солженицына предателем, даже ломал стулья. Он кричал на Берзер, кричал в телефонную трубку на Веронику:

- Это надо остановить!.. Предательство!.. Был у меня и ничего не сказал... Как мог не посоветоваться?.. Да это же самоубийство! Погубил себя и всех нас!..

Все планы, все надежды Твардовского на то, что удастся изменить положение, рухнули в момент. Как же не понять его неистовства?.. Вспоминаются его слова, сказанные мне: "Мы делаем все возможное и невозможное..." Бедный, бедный Трифонович!

Но как мог ныне Александр Исаевич забыть те чувства, которые и его самого тогда обуревали? Я не слышала от него в то время ничего похожего на те небрежные слова, которые он позволил себе в "Теленке" ("Я не санитарная команда"). Больше того, он сочувствовал и очень жалел Твардовского, называя его "Большим ребенком"1. Александру Исаевичу почему-то захотелось в "Теленке" сделать себя значительно хуже, чем он был, чем он есть в действительности. Солженицыну - автору "Теленка" - противоречат не только мои воспоминания, не только мои записи в дневнике - противоречат ему и его собственные письма. Когда горячка прошла, Александр Исаевич несколько успокоился. Движимый самыми лучшими чувствами и своею совестью, он написал Александру Трифоновичу большое письмо, в котором объяснил свои поступки и просил у него прощение за то, что тогда к нему не приехал. Он досконально объяснял, чем была вызвана необходимость послать это письмо. Он пишет, что тем письмом он:

1) показал, что будет сопротивляться до последнего, что его слова "жизнь отдам" - не шутка; что и на всякий последующий удар он ответит ударом, и, может быть, посильнее...

2) использовал неповторимый однодневный момент: я уже не член СП, уже свободен от их устава и терминологии, и я еще имею право к ним обратиться;

3) всю жизнь свою он ощущает как постепенный подъем с колен и постепенный переход от вынужденной немоты к свободному голосу. Так вот письмо съезду, а теперь это письмо было такими моментами ВЫСОКОГО НАСЛАЖДЕНИЯ, ОСВОБОЖДЕНИЯ ДУШИ. (А разве Вы можете возразить мне ПО СУЩЕСТВУ письма? Разве там есть хоть одно слово неправды?);

4) письмо должно иметь содержание, выходящее за рамки его личной судьбы, и такой уровень мысли, чтоб он не устарел через год-два-три, едва освежись обстановка. Это - выдержано, вряд ли Вы не согласитесь. Ибо я переступил ряд границ, табу: но это сейчас кажется "страшно". А наши сыновья будут считать его письмо туманно-робким2.

1 Доподлинно записано 13 ноября в моем дневнике.

2 Письмо цитирую, но в третьем лице.

"Дорогой мой Александр Трифонович! - заключал Александр Исаевич. Прошу Вас бесприст-растно вчитаться в эти аргументы, смягчиться и не сердиться. Люблю Вас, и Вы меня любите, и зачем нам осыпать друг друга упреками? Я НЕ МОГ иначе, меня нельзя было остановить!

А сейчас на душе - легко, сознание выполненного долга. А что трудно обо мне "хлопотать" - так это СОВСЕМ НЕ НАДО, не то время уже... Я бодро смотрю вперед. Обнимаю Вас крепко. Всегда Ваш.

(подпись)"1.

Когда Твардовский вернулся к себе на дачу, его настиг там телефонный звонок Воронкова:

- Вы... получили?

- Да. Но я не поддерживаю этого письма.

В тот же день к Воронкову пришли писатели Можаев, Окуджава, Бакланов, Антонов, Войнович, Тендряков, Максимов. Разговор был примерно таким...

Начал Можаев: "Солженицын - писатель с мировым именем, и группа в пять человек неправомочна его исключать: он принадлежит Союзу. Нужно созвать расширенный пленум".

Бакланов напомнил, что он писал статью об "Иване Денисовиче" и ему до сих пор писатель Солженицын нравится. Значит, и его - Бакланова исключать?.. Когда он был в Америке, его там попросили провести семинар по "Раковому корпусу", и он провел его.

Воронков снял с полки "Новый журнал", где Белинков пишет об обсуждении "Ракового корпу-са". Воронков не согласен с тем, что там о нем написано. Можаев предложил: "Опубликуйте свою стенограмму в вашем информационном листке - тогда не будет искажений!" Дальше Воронков высказал неудовольствие в связи с тем, что "вот письмо тоже - только у меня в сейфе и у него, а появилось за границей!"2. Можаев снова возразил: "Так это же не частное письмо, а переписка писателя со своей организацией - почему же нельзя ее опубликовать"... И продолжалось в том же роде...

1 Солженицын А. - Твардовскому А., 21.11.69.

2 Речь идет о письме А. Солженицына в секретариат СП на имя Воронкова от 12.09.67.

Говорили, что в тот же день у Воронкова был и писатель Ю. Трифонов, который выразил ему восхищение письмом Солженицына. Воронкова радует разве только то, что писатели идут к нему, а не пишут - ведь все написанное расходится!.. Впрочем, долго радоваться не пришлось... Ибо не обошлось и без письменных протестов со стороны наших писателей. Я уже упоминала о протестах Л. Чуковской и Т. Литвиновой. За ними последовали и другие.