— Привет, — Кирилл закрывает автомобиль, стоя ко мне спиной, но именно сейчас я нуждаюсь в том, чтобы поговорить хоть с кем-нибудь на отвлеченные темы. Он оборачивается удивленно, словно не ожидая меня здесь увидеть:
— Ну здорово, — и замолкает, сжимая плотно губы.
— Как дела? — видеть соседа таким молчаливым неожиданно, и это сбивает меня с толку.
— Порядок. Ты как? Жива-здорова?
— Да, — сцепляя пальцы в замок, понимая, что разговора не выйдет.
— Ну ладно тогда. Пока, что ли, — он машет рукой, направляясь в сторону подъезда вразвалочку. Устало сжимаю двумя пальцами переносицу, ощущая себя одинокой со всех сторон.
«Иволга, — думаю я, отправляясь к остановке. — Еще есть она. Родители. Я не одинока».
Дорога до психбольницы отвлекает от вчерашних событий, кажущихся теперь странным, мрачным сном.
Я прохожу в отделение по узенькой бетонной дорожке через внутренний двор, минуя пропускную систему. Высокие заборы скрываются за тополями, загораживающими добрую часть пространства. Зарешеченные мрачные окна молча взирают на меня со всех сторон в немом удивлении; на пути мне не попадается ни одного человека.
Птичий гомон смолкает, стоит только перешагнуть порог. Я оглядываюсь в поисках знакомых лиц и шагаю к одной из безымянных женщин, работающих тут.
— Мне надо Иволге передать кое-что.
— Не получится, — она прячет глаза, делая вид, что занята очень важным делом.
— Почему? — хмурюсь я, готовясь к любому ответу, но следующие слова все равно внезапны:
— В изоляторе она, — и добавляет почти неслышным голосом, — вряд ли в этот раз оправится, уже как овощ.
Я не могу ровно стоять; отхожу, не произнеся ни звука, и, пошатываясь, бреду обратно. Нина, Нина…
Гомон городской суеты погружает в транс; я слышу далекие звуки автомобильных гудков и двигателей, разговоров, пение ночных птиц. Город, продолжающий жить, несмотря ни на что. Город, среди прохожих которых таится убийца, на чьи поиски меня вызволили из этого ада.
«Где он?», — раз в сотый задаю вопрос шептунам, но они молчат и издают звук, похожий на шум двигателя. «Лентяи!».
На обратном пути принимаю решение, собирая остатки воли в кулак.
Захожу в квартиру, уже мысленно прощаясь с ней.
Пакую вещи с мыслями, что временно можно побыть у родителей; долго думаю, не оставить ли мобильник и с сожалением кладу его на стол. Так будет лучше.
Проходя мимо почтового ящика, замираю — а не оставить ли ключи там, но он не закрывается на замок, а расшвыриваться чужим имуществом — некрасиво. Ладно, отдам при встрече, а что ее не избежать — яснее ясного. Серийник до сих пор разгуливает на свободе, шептуны молчат, а мое фото без глаз валяется где-то в квартире.
Застреваю с сумкой между двух дверей парадной, цепляясь за ручку, и вижу боковым зрением, что в темном тамбуре кто-то есть. Торопливо дергаю ее на себя, но тень скользит ко мне и зажимает рот быстрее, чем я успеваю закричать. Он нажимает мне на точку между шеей и предплечьем, и дикая боль пронзает тело, парализуя правую сторону. Сумки из обессиливших пальцев соскальзывают на пол, и я, ощущаю, как руки в перчатках прижимают меня ближе к себе.
— Мотылечек, — ласково выдыхает он в ухо, — давно не виделись.
Я не могу ответить, да и пошевелиться тоже, превращаясь в вынужденного слушателя. Мне не страшно, — противно. Кажется, будто от перчаток пахнет кровью, и кровь эта — Солнце и Яны, и всех тех жертв, что есть на его совести.
— Далеко собралась? Теперь пришло время твоей партии. Пока Иван занят оплакиванием супруги, мы с тобой займемся делом. Сейчас поднимемся в квартиру, и только попробуй пикнуть.
Но я не могу издать даже звука, разглядеть лицо маньяка. Он поднимает сумки и толкает меня перед собой. Я ощущаю спиной, как упирается что-то острое под лопатку слева. Заточка? Нож? Острый скальпель, которым он режет крест-накрест животы своих жертв?
Мужчина уверено достает из кармана моей куртки ключ, открывает дверь, заталкивая меня первой. Звук закрываемого замка за спиной отдается колокольным набатом.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Мы остаемся один на один, и теперь я, повернувшись, впервые могу рассмотреть преступника. До боли знакомое лицо, которое я столько раз видела вблизи. Его губы улыбаются, будто больше всего на свет он сейчас рад видеть меня, но стоит взглянуть в глаза, как тут же становится ясно — в нем нет ничего доброго. Пустые, мертвые, с выражением, будто он оценивает, как лучше тебя разделать, вдоль или поперек.
На нем темная футболка с длинными рукавами, джинсы, тонкие перчатки. Он шагает на меня, тесня, и вдруг впивается в губы долгим поцелуем, после которого кажется, будто насиловали в рот. Я утираюсь рукой, с отвращением глядя на мужчину, вспоминая, что совсем недавно ему нравилась другая.
— Дуй в комнату, мотылек, — убийца выглядит недовольным, возможно, ожидая другой реакции на то, что я узнала его и что не догадалась раньше. С него слетает вся красота, обнажая неприглядную правду. Мы устраиваемся в зале так же, как обычно с Ваней: я, поджав ноги, на диване, он — на кресле напротив.
Меняются герои, локации остаются прежними.
— Закрой занавески, и не глупи. У нас с тобой полно времени, чтобы поговорить по душам.
— У тебя есть душа? — искренне удивляюсь я, выполняя его распоряжение. Для себя решаю, что лучше всего с приказами не спорить, демонстрировать покорность, но выпытать все, что у него на уме. Главное, не умереть бы до того, как появится возможность поделиться услышанным.
— Уже нет.
— Продал?
— Продал.
— Почем нынче души? — с задернутыми шторами в комнате становится темно и почему-то холодно. Он не отвечает, испепеляя меня взглядом. — Ладно, давай на чистоту. Зачем тебе все это нужно?
— Мы еще поговорим об этом.
Я зову его тем именем, которым он представлялся обычно, и вдруг понимаю. Оно ненастоящее — так же, как и все, чтобы было увидено раньше.
— Тебя зовут не так, да? — убийца не возражает:
— Можешь называть, как душе угодно. Какое имя нравится тебе, мотылек?
Я задумываюсь. Почему-то это кажется мне важным.
«Назови его бабочкой».
«Вспомни Мертвую голову!».
«Первый человек».
— Адам, — после паузы, когда вспоминаю прочитанное о бабочках, с подсказкой шептунов, говорю громко. Нет, он не вздрагивает, не выдает себя ничем, но я знаю, что угадала. А еще безумно радует, что голоса снова со мной — вот уж никогда прежде бы не поверила, что мне будет их не хватать.
— Очень интересно. И почему тебе пришла в голову такая мысль? — холодно спрашивает Адам. — Кто ее тебе нашептал?
Я не знаю, что ответить: кажется, будто он знает про моих шептунов, и они вдруг начинают бояться его. Не как человека, а как потустороннего монстра, способного добраться до бесплотных голосов.
«Он может отнять у нас слова!»
«Ты не знаешь, как страшно — безмолвие!»
«Сожги его на хрен!»
— Догадка. Бабочки твоих рук дело? Морфо Дидиус, Инахис Ио. Какая же из них больше всего пугает людей? Ахеронтиа Атропос, Адамова, или Мертвая голова, — я говорю так уверенно, будто читаю по написанному, вспоминая яркие страницы книги.
«Я хочу помочь тебе», — тихо шелестит четвертый голос, подсказывающий ответы, и мне хочется верить, что она сможет спасти меня.
— Теперь я понимаю, что нашел в тебе сам начальник УГРО. Безумная и гениальная девочка, влезшая в чужую семью. Иван даже разводиться пошел, — правда, заодно думая, будто спасает Яну от меня.
— Не дави, пожалуйста, на больную мозоль. Я и так чувствую себя виноватой, можешь не распинаться особо.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Он делает почти незаметное движение ногой, и я ощущаю острую боль в коленке. Сволочь.
— Не обязательно пинаться. Я отлично понимаю человеческую речь, когда не на лекарствах.
— А ты забавная, Мотылечек.
— Забавные, это, знаешь ли пудели. Или йоркширы. А мне, как девушке, хочется других слов в свой адрес. Почему ты убиваешь? — без перехода задаю следующий вопрос, но сбить его не выходит. В холодных глазах собеседника — насмешка.