а сам, чтобы ревность свою напополам с обидою от мальчишки скрыть, решил в зеркале папаху поправить, наклон ей соответствующий характеру своему задать. – Эх, где она там, сторона советская?! – и устремился к двери с сознанием собственного достоинства. – Воды бы тебе ковша два, а то ползешь, как змий. Я тебя за флигелем подожду.
Ефим постучался, вошел в соседнюю комнату. Родиона Аркадьевича там не было. Не было его и на крыльце, где дожидался Ефимыча Тихон. Странно, подумал комиссар, куда подевался человек? Наверное, на женскую половину перебрался. Ведь сам же слышал, как всю ночь кто-то по комнате каблучками стучал.
– Не могу его найти.
– Ну и шут с ним. Невелика печаль, место узкое – свидитесь еще.
– Нехорошо…
– Нехорошо в собачьем дне навсегда остаться. Пошли, комиссар.
Пока Ефимыч шел в охотничий флигель, все думал над словами Джорджа Ивановича, запавшими ему в душу: «…Только одно – спастись, убежать, все остальное несерьезно». Да, но как? Как спастись, как убежать?! И главное – что люди подумают…
– Слушай, Тихон, а если бы тебе предложили… – начал по-свойски комиссар.
– …Мне никто ничего не предлагал, – пожаловался Тихон.
И в этот момент комиссара накрыло, вывернуло наизнанку.
– К клену давай…
– Худо мне…
– Худо ему… Смотри только мне, мимо сапог и куртки…
Ординарец комполка вошел в охотничий флигелек, брезгливо налегая концом нагайки на былинную дверь. (Дверь простонала, будто очнулась от столетнего паутинного сна.)
– Тихон, шо ли ты будешь?!. – сказал он сильным грудным голосом, наткнувшись на Тихона с начищенной теперь уже керосином комиссарской курткой в руках.
– А то в росте пал? – преградил ему дорогу Тихон.
– Росту прежнего, чертеж лица сменил. – Похлопывая нагайкой о ладонь, ординарец изучал босые ступни Тихона.
– Давно ж не виделись, почитай со вчерашнего утра, потому и не признал.
– Жидовскую кожуру на себя ладишь? – Ординарец комполка попробовал отодвинуть Тихона нагайкой так же, как только что дверь.
Тихон и не подумал его впускать, глянул лишь в сторону темного угла, перекрытого плотной занавесью, висевшей на бельевой веревке, и лукаво улыбнулся.
– Мне, Матвейка, своей шкурки хватает.
Плескания и фырканья за занавесью тем временем стихли. Перестала долго падать в ведро вода. Теперь уже отчетливо доносились резкие взлеты полотенца, в задачу которого входило еще и обозначить присутствие в охотничьем домике невидимого третьего.
– Слухай сюда, кум, – сказал ординарец комполка, не меняя своего вежливого тона, – вид сверху на меня неприглядный будет, на меня такие, как ты, сквозь смертную подкову глядят.
– Ути-бути, бозе мой! Весьма утяжелил ты меня, Матвейка, своею шрапнелью, в сей момент за угол побежу портки сбросить… Че тебе треба, говори? Чайку испить али Нюрку за бока, шо твою кобылицу?
– Мою кобылку, кум, не тронь, она у меня не какая-нибудь тележная блядовица. Нюрку сами тягайте, пока концы не отпадут, а я твоему Мойше-с-половиной евангелю, веленую свыше, сообщу и в революционный настрой заступлю.
– Ети твою!.. Где ты тут, Матвейка, настрой красный узрел, сквознячок под подолом бабьим. Докладай и с горки прочь.
– Тебе шо ли, щучку, докладать. Будет елозить, призывай комиссара…
– Ай, ё ж ты мудень!
В ту же минуту комиссар вышел из-за занавески с переброшенным через шею полотенцем и жестяной баночкой зубного порошка от господина Ралле.
Делая вид, что не слышал придверного гарцевания двух ординарцев, он поставил баночку на угол стола и аккуратно просунул в мокрую марлевую повязку перебинтованную руку. В бородке его поблескивали капельки воды. Серьга горела, придавая рельефному торсу и узкому скуластому лицу еще большую смуглость.
– Что у тебя, Матвей, ко мне любопытного?
– Вот и я ему о том, – не унимался Тихон.
– А то есть любопытное, что вчера до комполка от начальника шляхты ихней посыльный ходил. Сообщил, что пан ясновельможный приглашает всех господ офицеров пожаловать завтра к нему на обед.
– Ай ли господ? Шо тебе, Матвейка, в голову прилетело? – опять вмешался Тихон.
– Просю меня не перебивать! Так и молвил, товарищ комиссар, «господам офицерам». – Матвей на Тихона смотреть избегал, словно того рядом и не было. – Их ясновельможные, хоть в прошлом времени наших революционеров довольно у себя укрывали, нынче все равно что в царской империи час-другой коротают. Ну, так как, на ба́лу-то пойдете? – Комиссар задумался, тогда Матвейка добавил: – Комполка передать велел, что отказаться от приглашения никак не можно, потому как обижать пана запрещено из самой Москвы.
– Что ж, коли так, передай Васильичу, буду.
– К шести просили.
– Так к шести пусть и ждет.
– И комполка наказ дал: разговорами о польской гидре трапезу не раскрашивать.
– Ясно дело: петь, стрелять и танцевать строго запрещается.
– О кобылке твоей гутарить будем, – незамедлительно вставил Тихон, точно и сам был зван к пану, хозяину имения.
Матвей с Тихоном в очередной раз пожевали губами, поиграли желваками, после чего ординарец комполка, испросив комиссарова разрешения, метнулся прочь, словно забегал лишь затем, чтобы погромыхать сапогами в обители прокаженных.
– Ты вот что, Тихон, залей-ка в лампу керосину, – попросил комиссар, как только ушел Матвейка, – и еще… поискал бы ты мне управляющего с ключами, пусть по замку своему поводит. Места укромные, убедительные вскроет для дальнейшей работы.
– Че вдруг такая охота привалила? Опять лезешь на рожон, комиссар?
– Не вдруг, разобраться надо мне кое в чем. Никак не могу понять, куда поляк тот делся, вместе с дочкой управляющего ясновельможного пана? Сдается, мог и в замке схорониться.
– Тю… Молнию руками решил словить?
– Давай без вопросов.
– Бесполезное то дело. – Тихон широко зевнул, сверкнув золотым клыком, потянулся, трижды постучал здоровенным кулаком по груди, повращал плечом, громко хрустнув суставом, сказал: – О!.. – еще раз зевнул и потянулся: – Прям взвалил мне на плечи ношу тяжку – керосин, управляющий, а у мине плечо заботу просит. Не ходил бы ты никуда, Ефимыч, тем паче в замок. Давеча меня тут таким небрехливым трепом местные болталы наградили, убьешься догадаться.
Комиссар убиваться не стал.
И Тихон давай ему на казацкий лад сказанье сказывать.
И откуда он только эту пророчицу-ткачиху взял из Города башен, нанизывающую на невидимую нить шерстяных рыбок? И что действительно эти рыбины – неиспользованные мгновения нашей жизни, за счет которых старуха живет припеваючи в одной из ста башен больше тысячи лет?
– Где ты весь этот бред берешь?!
– А ты, коли верить не хочешь, не верь, комиссар, – сказал Тихон обиженно. – Мне в конюшню надо. На дуру твою взглянуть. Може, подковать ее надо, може, еще что… – И ушел.
После всего, что наговорил Тихон, мысли у комиссара путались, точно телеграфные ленты в Шанькиных руках.
«С Тихоном всегда так: как