«браунинг», под правую – «маузер», после чего сел прямо напротив двери: ситуации бывают разные, в особенности когда не война и не мир, а так, что не разобрать.
Родион Аркадьевич, взглянув на этот комиссарский арсенал, проверил, на месте ли запонка, хлопнул еще рюмашку для окончательного и бесповоротного успокоения, заявил в меру философски:
– Вот ведь как оно бывает. Да… да… Что, запонки мои понравились? Заметил, украдкой смотрите.
– Никогда прежде не встречал такого глубокого черного цвета. Будто они на тебя глядят, а не ты на них.
– Да, есть такое дело… – Родион Аркадьевич вытащил запонку из манжеты и с гордостью положил в центр блюдца.
В круге белого фарфора, под керосиновой лампой, черный овал притягивал к себе еще сильнее.
– Оникс, черный агат на греческом золоте… Сильный камень. Правда сильный… Через что я только с ними не прошел!.. Не знаю, говорит ли вам что-то гравировка на камне?..
Ефим поднял запонку из блюдца, прищурился, пробуя разобраться в символике, поднес к самой керосиновой лампе.
– Очень они мне помогли, когда мы на перевале зимою застряли, по дороге в Тифлис. Учитель нас вел… – Белоцерковский подождал немного, потом махнул рукой. – Это подарок учителя. Когда-нибудь и я подарю их своему ученику, а он – своему… – и повел петлею длинный рассказ, героем которого оказался Джордж Иванович. Тот самый лысый и усатый, что величественно стоял на комоде в рамке.
Оказывается, «человек, который принес учение», был родом с Кавказов, много лет странствовал по Востоку в поисках истины. Был в китайском Туркестане, Турции, Афганистане, Индии, Тибете… На берегах Невы появился в 1911 году. К тому времени ему было сорок. Уже сорок. За спиной – сложная жизнь. Сам он, по словам Родиона Аркадьевича, сделал все возможное, чтобы замести следы этой сложной жизни. То, что Джордж Иванович обладал необычными знаниями и качествами, не вызывало сомнений ни у кого. Белоцерковский встретился с ним в 1914 году в Москве. И сразу же стал преданным членом его кружка. Для одних учитель был источником тайного знания, представителем высшего человечества, для других – соблазнителем женщин, поработителем мужчин, лжепророком и даже – дьяволом.
Белоцерковский выловил из блюдца запонку и ловко вставил обратно в манжету.
– …Он сам немало поработал для того, чтобы создать свой двоящийся образ. А вы наливайте себе, не стесняйтесь… – и вдруг уверено добавил, так уверенно, что Ефимыч не смог сдержать улыбки: – Не придет за вами больше никто. Да-да-да… И «стрелялки» свои можете со стола убрать. И на меня так не смотрите, я не запонки…
– В чем же соль учения вашего учителя?
– Ну, если кратко, как любят большевики… Вот у Ленина: «Землю – народу», а у Джорджа Ивановича: земля – тюрьма.
– Как так? Он вообще партийный, ваш учитель?
Наступила очередь улыбаться Белоцерковскому.
– Когда мы путались в жизни, когда засиживались, застаивались, сбивались с пути, он всегда говорил нам: «Что может быть серьезным для человека, сидящего в тюрьме и приговоренного к смерти? Только одно – спастись, убежать, все остальное – несерьезно».
– Как спастись?
– Этим вопросом задавались многие, комиссар, и неоднократно. Учтите, что ответ может увести вас далеко в сторону от ваших ближайших планов… Я бы даже сказал, он грозит изменить вашу жизнь в корне.
– Вероятно, вы желаете меня таким образом напугать?
– Что вы, искренне противоположного желаю. Не уверен только, что вы к переменам тем готовы. Не в обиду, конечно, будет сказано.
Вчера еще – или позавчера, он уже запутался: события шли так густо – Ефимыч сам не знал, на что готов. И уж совершенно точно не поверил бы, если кто-то сказал ему, что он будет всерьез слушать какого-то чудака, объясняющего ему, что такое «Четвертый путь».
– «Четвертый путь» Джорджа Ивановича – вовсе не эпатаж, рассчитанный на шоковое впечатление. Давайте я для наглядности прибегну к такому парадоксу. Вы ешьте, ешьте, на меня не смотрите. Создавая мир, Бог движется от себя, понимаете? Природа, послушная Богу, движется от Бога. Так вот «Четвертый путь» ведет человека в противоположную сторону – к Богу. Что нами движет? Нами движет задача восстановления вертикали, за которую берутся немногие, очень немногие, и она вовсе не бесполезна, эта вертикаль, ибо поддерживает сопротивление Всепоглощающему течению времени…
– Так не пойдет!.. Вы мне такие слова его учения найдите, чтобы я их сразу на знамя… Ну как у нас, к примеру, в «Красном кавалеристе» – читаешь, и сразу же все понимаешь.
– Пожалуйте: «Помни себя всегда и везде». Э-э-э, да у вас глаза слипаются…
– Это от еды и коньяку.
– Это от всего на свете. Я вам постелю на топчане, хоть немного вздремнете. Вы человек молодой, восстановитесь быстро.
Едва комиссар доверил себя старому топчану, едва сомкнул глаза, как стерлись преграды между реальным и нереальным, прошлым и настоящим, улеглись события последних дней. Живые и мертвые, ничем особенным не отличаясь более друг от друга, проплыли перед его внутренним взором, а все упущенное и все содеянное на одной ниточке потекло растянуто-растянуто куда-то, во все возможное-многочисленное-неизмеримое… Куда-то за бесснежные шапки горных хребтов, туда, где успел побывать в поисках истины человек с комода. «Спастись, убежать, все остальное несерьезно». С тем и уснул.
Чесночный дух – теплый, с гнильцой – рядом совсем, ухо щекочет…
– Вставай, комиссар, вставай, опосля отоспишься… – Тихон осторожно поправляет сползшую перевязь. – Шо ты дремное мне бормочешь, в толк никак не возьму? Шо-шо?! Ай, брось… Лукавый из тебя прет жестким волосом. И рот не криви! Во сне чего больше, на самом деле – меньше. Случай тебе, комиссар, свободу определил. Може сказать, жизнь твою перевернул… Ага!..
При словах этих ординарца комиссар с трудом разлепляет один глаз, потом второй.
За окошком – раннее утро, легкий туман, медленная осень.
В голове африканские тамтамы.
Ефим цепляется взглядом за набухшее облако с лохматыми краями. Облако, нанизанное на черную острую ветвь, помогает комиссару окончательно проснуться.
– Что случилось?
– Шанька телефонограмму получил, пока дождь нам псалмы пел! Ауто деникинское поляк в клочья разнес.
– Какое еще «ауто»?!
– Ты, комиссар, чем ночью гулял, шо тебе так память покривило? Ляксея Ляксеича, наштадива нашего.
– Мина?.. – В голове Ефима так ударило, что за виски схватился.
– Говорят – артиллерия.
– А дождь как же?..
– Что дождь? Доносчики-предатели – зло отдельное, подлое…
– Видать, навели?! – Ефимыч ногу задрал, сапог натягивая. – Снова голуби?..
– Что ты все голубей на веревочке водишь! Собирайся ужо.
– Погоди, с Родионом Аркадьевичем попрощаться надо…
– Попрощайся, чтоб дружба ваша не угасла. Мне-то шо, я ветчиной ночь не коротал, горилкой не заливал… –