Сейчас заглянет палач, скажет: «Все готово» – и пожалуйте, сеньор-мушкетер, в гости к испанским сапогам, тисочкам и иглам для пальцев да каленому на остром огоньке железу. Будь ты дворянин или раб, ребенок или старик – королевская юстиция признает лишь показания, взятые под пыткой. И если свидетель имеет все шансы отделаться однократным поднятием на дыбу, проделанным со всевозможной почтительностью, то тебе, голубчик, светит полная обработка, после которой колесование станет облегчением и избавлением!
Поднять грязную руку на королевского комиссара и адмирала морей – шутка ли! Дело явно привлечет внимание Его Католического Величества. А потому мы тебя выжмем досуха, не обессудь. И ни к чему повторять волшебное в обычных делах слово. «Гардуна»! «Гардуна» или нет, твое дело – дело короля!
– Все готово.
Лестница ведет вниз. Недовольно скрипит железная нога старшего алькальда. Ступени, пропахли страхом – для преступников, рутиной – для судейских. Застенок глубже обычного подвала, в котором, кроме дыбы, и нет ничего. Вопли преступников не должны тревожить покой добрых горожан, чьи дома в поисках безопасности прижались к судебному присутствию.
– Вам должно меня отпустить.
Хорхе только хмыкает.
– Если ваш орден сошел с ума, то я – еще нет. Вы слишком высоко замахнулись. Впрочем, мы отвлекаемся. Занесите в протокол – угрожал высокому следствию. Дальше… Инструменты пытки продемонстрированы. С их действием преступник – тебя ведь, сволочь, с поличным взяли – ознакомлен.
А тот – решился. Заговорить от одного вида пыточной – недостаточно, чтобы избавиться от мук совсем, но это может их облегчить. Вот и выкладывает убийца-неудачник все подряд. Что он целый магистр Гардуны – неужто не врет? Что почитал задание рутиной, а лично почтил не столько для надежности, сколько из больших денег, заплаченных аж из трех источников. Которые он тоже готов назвать. И… Что эта тварь несет?!
– Поверьте, Гардуна не намерена идти против католического короля. Мы воины веры, в конце концов. Моей настоящей целью был алькальд Эспиноса. Я могу это доказать! Мы его пытались убить по дороге к адмиралу. Это я признаю. За то же, что объект спас его превосходительство, столь неудачно подставившийся под выстрел, орден испытывает к объекту искреннюю благодарность.
На дона Хорхе смотреть страшно. Не человек. Медведь-шатун. Лицо каменное, но ярость прорывается в каждом движении, в каждом слове.
– Орден согласен отозвать контракты на дона Диего?
Затравленный взгляд. Магистр понял. Если он скажет «нет», внезапно оказавшееся на месте судьи чудовище его разорвет. Но если он скажет «да»… Об этом узнают. И тогда любая медвежья ярость покажется ему благодеянием, несущим забвение. Орден умеет… Он семь сотен лет жил под маврами. И научился многому.
– Орден никогда не отзывает контрактов, – и, скороговоркой, навстречу бешеным глазам, – но мы можем гарантировать неприкосновенность вашей семьи… Всех потомков, навечно! Всех прочих ваших сотрудников… Именем Иисуса!
Эррера громко выдохнул. Такое действительно случалось. И тогда… Неужели можно будет жить и служить без вечной оглядки? А Диего уже не спасти…
Дон Хорхе оборачивается.
– Санчо, вон отсюда! Домой, и чтоб тебя на службе неделю видно не было! Это приказ. И – передай Бланке: наш дом должен превратиться в крепость…
Поворот к палачу.
– И ты марш к семье.
К писарю. Короткое молчание.
– А я?
– А у тебя ни жены, ни детей. Так что… приказы внести в протокол. Продолжай писать. Не повезло тебе…
– Но… без палача…
– Сам приму грех на душу.
Магистры ордена умеют держать пытку, даже мавританские изыски. Не вечно – достаточный срок, чтобы товарищи успели их отбить или подарить быстрое избавление от всех болей мира сего.
Впрочем, Хорхе не требуется привычный инструментарий. Вот чего орден не мог учесть – а должен бы за полторы сотни лет испанской славы над миром. Дон Хорхе немало послужил в Вест– и Ост-Индиях. И кое-какие навыки, о которых в Кастилии поминать не принято, приобрел. Китайцы же составляли большую часть населения тогдашней Манилы. А этот народ превзошел в умении терпеть и причинять боль даже индейцев…
Наверху все идет заведенным чередом. Вот за неудачливого дебошира внесли штраф, и он покидает негостеприимную камеру. Унося с собой, вместе с несвежей рубахой, память о донесшихся снизу воплях. На обычной следственной дыбе так не орут, да и крик шел из глубины – какая преисподняя упрятана у дона Хорхе внизу, мало кто знает, а кто узнает на своей шкуре – редко вновь видит мир Господень иначе, чем через решетку.
Для бедного человека хорошие уши – способ заработать немного денег. Про покушение на адмирала и королевского комиссара, убитых и задержанных, пикаро слышал. Решил: если рассказать одному человечку, до чего у крючков дело дошло, тот будет щедр…
У пикаро в воображении крутятся реалы доброй чеканки, твердые песо из колоний, и – мечта! – толстый желтобокий дублон. Он пока не знает, что иногда за новости платят не золотом, но сталью и донной тиной. Гвадалквивир глубок. А что до раков… В конце концов, они будут откормлены не каким-то лютеранином!
Ла Гардуна, Орден воинов христовых, впервые за долгие столетия ощутил неудобство и готовится обрушиться на препятствие всей силой. Случилось невозможное: задержанный глава севильского командорства не отпущен сразу после того, как принес объяснения! Обезглавленная организация не будет ждать указаний сверху, и если еще не начала действовать, то только лишь потому, что требуется время, чтобы собрать все силы – лучших, худших, все, что посередине. Собрать и ударить – неотразимо, насмерть. Уничтожить и растереть саму мысль о том, что кто-то может осмелиться выступить против всемогущей власти теней – и выжить.
История пятнадцатая,
в которой мир Диего де Эспиносы и Руфины Кастильо рушится
Звезды с небес смотрят на славный город Севилью, играют в гляделки с фонарями, тускло подмигивают с касок ночной стражи. Спокойная, привычная ночь подходит к середине. Город спит да еще и похрапывает шумом кабаков на Речной улице.
Впрочем, на сей раз и на Соломенной веселье. Вовсе тихо там не бывает никогда, рядом Университет, а студенты – народ беспокойный. Теперь, однако, гуляют запоздно да с размахом. Братство школяров обмывает новенькие звания. И это не обжоры галлы, не певучие питухи италийцы, не задиристые арагонцы. И не андалусийцы, низкорослая, да шумливая соль севильской земли.
Кастильцы. Зазнайки, что норовят, сожрав кусок хлеба с редиской, разбросать вокруг кости от каплуна. Хвастуны, вечно разрывающиеся между желанием казаться и необходимостью быть значительней прочих наций университета. Горделивые жердины, поглядывающие на прочий род людской свысока. Отчасти благодаря росту, отчасти привыкнув к почтению со стороны доброй половины мира. Но теперь они веселятся искренне, не для вида. Ведь на деле утерли нос прочим! Из двенадцати новеньких званий, честно добытых на экзаменах и диспутах, завершивших академический год, шесть составили славу кастильской нации.