Открыв глаза и поведя головой, Антон приметил: что-то изменилось на солонце. Очертания кустов выглядели по-иному, сдвинулись. Особенно густая тень в левой стороне от солонца, там, где заросли высоки, передвинулась правее. И поблек свет на листьях, они уже не походили на чеканку. А в то же время вроде бы развиднелось. Плоская стена тьмы обрела глубину. Взгляд стал различать пространство меж кустами и деревьями. Черемуха поодаль засветилась. Ее пронизал лунный свет. Антон покосился в небо и понял — луна передвинулась. — И не только передвинулась — опустилась к гольцам, сопочным вершинам. Часа два назад она сияла в чистом небе, теперь же светилась мягче. И лучи ее разливались по склону неба, скрадывая звезды. «Пожалуй, не придет изюбр при луне, — подумал Комолов. — Подождем. Дольше ждали». Снова послышался слабый чавк. Тут же несколько мелких, торопливых, помягче. И около куста слева от Антона на грани света и тени обозначился силуэт косули.
«Ну, ну, лакомись… — подбодрил ее про себя Антон. — Стоит удобно. Ничего не стоит пулю под лопатку кинуть. Так и просится на выстрел… Ух ты…»
Комолов замер. Он перестал дышать, потому что косуля вдруг насторожилась и обернулась в сторону черемухи, куста, росшего как раз перед ним, метрах в пятидесяти. Сияние заходящей луны стало совсем слабым, и цветущие кисти чубушника, казалось, сами теперь светились. И около этого куста стоял изюбр-пантач. Он возник там будто по волшебству, сразу вырисовавшись из тьмы, и обозначился четкими, но плавными линиями. Серебрились чеканно панты о восьми сойках-отростках на изящной, гордо посаженной голове. Крепкая шея словно вырастала из купины куста.
«Пройди, пройди еще немножко… — молил в душе изюбра Антон. — Пройди ну два шага… Открой лопатку. Мне выстрелить нельзя… Раню тебя только…»
Но, словно услыхав немое моление охотника, зверь подался назад. Серебристые панты слились с кустом. Чувства охотника предельно обострились, и он словно перевоплотился в зверя-жертву. Он сам в незаметных и непроизвольных, ощущаемых, но не производимых собою движеньях знал, куда идет осторожный изюбр. Охотник будто чувствовал, как раздвигаются под напором статных плеч самца упругие ветви и остро пахучие гроздья соцветий трогают нервные ноздри пантача, мешая уловить ему запах тревоги, запах человека. И в то же время Комолов так же осторожно изготовился к выстрелу, прижал к плечу карабин, отчетливо различил на мушке у конца ствола тонкую свежевыструганную щепочку, которая облегчила прицеливание. Мушки-то в темноте и не различить. «Не учуешь, не учуешь… ты ловишь дух мой у земли, я выше… Выше… Ты иди, иди, изюбр, иди осторожно. Ты, пожалуй, обойдешь солонец кругом. И ты удостоверишься, изюбр, что человека или другого твоего смертного врага нет здесь. Иди, иди, изюбр, — заклинал охотник, предугадывая движения пантача. — Только не будь слишком осторожным. Скоро утро, вон и заросли стали глубокими, и можно различить совсем дальние кусты в легкой дымке…»
Мысленно не расставаясь со зверем ни на мгновение, охотник как бы вместе с ним обошел солонец, и, судя по поведению пантача, тот не уловил ничего подозрительного. А время тянулось долго и было долгим. И тогда в рассеянной обманчивой и густой после захода луны тьме изюбр вышел на солонец. Сначала охотник не увидел, а именно почувствовал присутствие зверя на полянке внизу под ним.
Но охотник ждал, ждал и был готов к этому. Карабин оказался у плеча, а привязанная к мушке свежевыструганная щепочка хорошо виделась в вырезе прицела. Когда изюбр ступил на полянку и стал боком к охотнику, нагнув голову со светлеющими от росы пантами, охотник совместил на прямой вырез прицела светлую щепочку мушки карабина и убойное место на силуэте быка, чуть ниже лопатки. Оно было невидимо на тени зверя, но охотник хорошо знал, где бьется изюбриное сердце.
И тогда занемевший от ожидания и напряжения палец охотника повел спусковой крючок, а дыхание оставалось ровным, и сердце билось мерно.
Приклад тупо толкнулся в плечо. Тишь тайги сменилась оглушенностью после выстрела. В крохотной вспышке зверь будто обозначился весь, взметнулся, бросился в сторону.
«Нет! Он убит! Он убит!» — ликовал охотник. Он был уверен в себе так, словно не пулей, а своей рукой пробил сердце изюбра.
Антон закинул карабин за плечо, юркнул в лаз на помосте и с ловкостью молодого медведя соскользнул на землю по гладкому стволу. Не разбирая дороги, Комолов бросился по грязи солонца в ту сторону, где была добыча. Антон не чувствовал брызг соленой грязи во рту, а сердце вроде захолонуло от бега, мешало дышать.
Добытый изюбр темным валуном лежал неподалеку от куста черемухи, потому так хорошо и разглядел его Антон. Не слышалось ни храпа, ни дыхания зверя.
Тогда, вынимая топорик из-за пояса, Комолов уже без настороженности подошел к изюбру. Прежде всего потянулся к пантам: целы ли? Падая, изюбр мог ненароком обломить отросток. И прощай, цена!
Руки Антона чуточку дрожали, сказывалось напряжение четырех ночей. Он дотронулся до бархатистых и теплых, наполненных кровью пант. Целы все сойки, все восемь. Антон пощупал их — мягкие, упругие, добротные. Потом охотник вырубил панты вместе с лобной костью. Держа тяжелые панты в одной руке, Антон наломал другой веток, чтобы не класть драгоценную добычу на землю, и, кстати, поругал себя за недогадливость — раньше нужно было подумать, куда положить панты. Правда, ни Гришуня, ни другие охотники не говорили, что панты нельзя просто положить на траву, да слишком долго добывал их Антон и очень хороши и дороги были они даже на вид, чтоб бросить их в небрежении. А затем Комолов принялся разделывать тушу. Волокна тумана меж кустов поплотнели, налитые светом зари. Белые парящие полосы как бы разделили надвое деревья, а глядя ниже по распадку, казалось, будто молодая зелень вершин лежит на голубом и розовом снегу. Шлепала тяжелая роса, скатываясь с листа на лист. Влажный дух земли и зелени был ошеломляюще крепок.
Каркнула ворона, раскатисто и радостно, будто над ухом. Откликнулась другая издали и еще в иной стороне. И прилетели вскоре. Покружились и расселись на сучьях, чистя носы, а время от времени голосисто орали и перелетали с ветви на ветвь от голодного нетерпенья, кружились над поляной, переступали с ноги на ногу, косились вниз на даровое угощенье.
Затараторила, защелкала крыльями, перелетая распадок по прямой, голубая сорока.
Кто-то вломился в кусты, и Антон поднял взгляд. Кряжистый малый с городской аккуратной бородкой вышел из зарослей. Ушанка на голове сидела чертом, и Гришуня широко улыбался:
— Привет, охотничек!