Читать интересную книгу Роль музеев в информационном обеспечении исторической науки - Сборник статей

Место археологии в музее наглядно определяется, по Н. Ф. Федорову, тем вещным проявлением памяти о «всероссийском кладбище», которое запечатлено на «каменных бабах» – одном из первых зримых памятников археологии, зафиксированных средневековыми путешественниками еще при жизни их создателей (каменные статуи на курганах видели: в XII в. в Половецкой степи поэт Низами, в XIII в. императорский посол в Каракорум де Рубрук и Плано Карпини и др.) [этапные в отечественной археологии работы по степным каменным изваяниям: Уваров, 1908 (работа написана задолго до публикации); Веселовский, 1915; Федоров-Давыдов, 1966; Плетнева, 1974; Ольховский, Евдокимов, 1994]. «Каменные бабы», некогда во множестве стоявшие на вершинах курганов на просторах евразийских степей, в том числе и в пределах Воронежской и Тамбовской губерний и в том же Туркестане, привлекли внимание мыслителя отнюдь не случайно. Этим вопросом Федоров впервые занялся после приезда в Воронеж в середине 1890-х гг.

В статье «Каменные бабы как указание смысла, значения музеев» (1898), посланной Н. П. Петерсоном в том числе и Л. Н. Толстому [Федоров, 1995–2000. Т. 4. С. 665], содержится федоровское определение термина: «Каменная баба – это изображение самого умершего, похороненного на всероссийском кладбище, занимающем всю равнину, всю степную полосу, простирающуюся от крайнего востока до крайнего запада; это изображение умершего, хранящего и стерегущего свой пепел, требует от своих потомков воссоединения к пеплу того, что с ним было соединено, для полного оживления» [Федоров, 1995–2000. Т. 3. С. 165–170]. Философ ссылается на статью антрополога и археолога А. А. Ивановского, описавшего в 1888–1889 гг. каменные изваяния Восточного Туркестана и утверждавшего, что «в правой руке каждой бабы необходим сосуд, чтобы положить в него часть пепла: часть эта нужна будет ангелу для воскрешения умершего (у погребенных для этого служат волосы)» [Ивановский, 1897. С. 184–185.]. Отсюда следует вывод: «Таким образом, каменные бабы суть языческое свидетельство о воскресении, идущее из глубокой древности, и если не от предков наших, то от наших земляков, живших здесь в незапамятные еще времена. Свидетельство это тем важнее, что идет от тех, которые тела своих умерших сожигали, и тем не менее, как оказывается, и у них погребение имело смысл воскрешения. Потому-то и было бы весьма своевременно ко дню св. Пасхи, когда всем сущим во гробах даруется жизнь, поставить у входа в местный музей каменную бабу ‹…›. Не удивительно ли, что считаемое нами за суеверие у народа получает смысл у людей, достигших крайних пределов отрицания; и хранение оказывается не тщетным, хотя и не безусловно необходимым не для веры только, но и для знания…» [Федоров, 1995–2000. Т. 3. С. 165].

В статье «Каменная баба Воронежского музея» Н. Ф. Федоров продолжает рассуждение уже в рамках своего учения, требуя у каждого каменного изваяния, в том или ином музее стоящего, нахождения обширной пояснительной записки о смысле и назначении изваяния, чтобы оно не превращалось для посетителей в «истукан», непонятный и пугающий: «…чтобы быть верным факту, нужно было поставить бабу на кургане… такая постановка могла бы отчасти заменить самый ответ, потому что тогда легко было бы признать каменное изваяние за надгробный памятник. Однако и надгробный памятник нуждается в объяснении для утративших смысл и жизни, и смерти ‹…› Воронежскому музею, несомненно, следует избежать ошибки ‹…› и при постановке каменной бабы нужно сохранить всю ту обстановку, в которой она находилась там, где была найдена… Были ли какие-либо надписи на каменных бабах – неизвестно, но если надписи были, то в них могло выражаться то же, что и в надписях на наших надгробных памятниках, выражающих желание воскресения, надежду, что расстались с погребенным не навсегда, а до радостного лишь утра. Принимая каменную бабу, этот памятник умершего, музей становится, так сказать, наследником изображенного в этой каменной статуе, делается как бы его душеприказчиком» [Там же. С. 170–171].

Музей как наследник культуры предков бесчисленных народов евразийской степи побуждается тем самым, по мнению Н. Ф. Федорова, «…к постоянным и всесторонним розысканиям и исследованиям; в этом и заключается начало поминовения. В музее всякий, конечно, памятник напрашивается на исследование, но не все, имеющие уши, слышат эти просьбы памятников. Нельзя ограничиться лишь историею и топографиею открытия памятника; и говоря, например, о каменной бабе, необходимо задаться вопросами, была ли эта баба на кургане, сохранился ли этот курган, произведены ли были раскопки этого кургана или же – вообще – на месте нахождения статуи. Хотя каменная баба нема, однако нельзя сказать, чтобы она ничего уже не говорила; так, она скажет, из местного камня вырублена или же нет; самая величина, форма, соотношение частей по сравнению с другими, ей подобными, говорят о происхождении, о племени. „Я, – могла бы сказать надпись на бабе, – тюркского или монгольского происхождения, выходец из глуби Средней Азии, Дальнего Востока, кочевал по Дону, на Воронеже или Хопре, грабил мирных земледельцев, умер (а может быть – был убит), сыны насыпали курган на моем прахе; зарыв в землю и не видя меня, стосковались, и стали сыны и дочери молить и вопить, чтобы расступилась земля и я взглянул бы на них, моих детушек“… Каменная статуя и есть исполнение этой молитвы» [Федоров, 1995–2000. Т. 3. С. 171].

Крайне бережное и уважительное отношение к этим памятникам прошлого отнюдь не было достоянием эпохи мыслителя: «Но прежде чем какая-либо надпись была сделана музеем с должным уважением к глубокой старине, к изображению умершего, XIX век успел уже на этом памятнике незапамятной старины положить свою печать, свою надпись, свидетельствующую о просвещении XIX века, об освобождении его от предрассудков и суеверий даже в низших слоях общества. Железнодорожное ведомство, в лице своих низших служителей, сделав на самом лике каменной статуи свою железнодорожную отметку, свидетельствует, что просвещение делает колоссальные успехи. Полагаем, что не следует и смывать этой отметки: пусть сам образ умершего скажет в надписи на нем о бессознательном поругании, которому он подвергся в наш гордый своим просвещением век» [Там же. С. 173]. К сожалению, то же самое мы можем повторить вслед за философом и век спустя.

Итак, Н. Ф. Федоров полагал, что каменные бабы евразийских степей – надмогильные памятники, «языческое свидетельство о воскресении» и что отображенных в этих изваяниях умерших предков, возможно, «сожигали». Философ призывает комплексно изучать изваяния, начиная с тщательной фиксации мельчайших обстоятельств находки и кончая просветительской деятельностью, призванной оберегать и сохранять эти памятники прошлого, и по возможности вернуть их на место, т. е. на курган. Их место если не на кургане, то в музее, при его главном входе, чтобы напоминать посетителям о сущности своего существования как символа воскресения ушедших поколений.

Были ли эти представления философа о древней каменной скульптуре Евразии заурядными, наивными или дилетантскими – или все же они достойны серьезного анализа и ретроспекции с высоты сегодняшних достижений науки? Рассмотрим в этой связи взгляды ученых – современников мыслителя на эту категорию археологических памятников. Напомню, что уже средневековые путешественники, видевшие в Половецкой степи изваяния в XII–XIII вв., были убеждены в том, что это именно надмогильные памятники умершим, а никакие не сторожевые знаки или что-нибудь в ином роде. Однако эту истину пришлось фактически заново открывать исследователям на грани XIX–XX вв., так как свидетельства очевидцев научный гиперкритицизм XIX в. подверг сомнению. Появились даже документальные аргументы против этих очевидностей: в некоторых курганах под изваяниями не находили погребений, а если они были, то оказывались гораздо древнее половецкого времени; немногочисленные изваяния по наличию изображенных на них предметов бронзового и раннежелезного веков, очевидно, были еще гораздо древнее.

Свести разноголосицу мнений ученых во что-то удобопонятное пытались Д. Н. Анучин и Н. И. Веселовский, крупнейшие в научном мире авторитеты рубежа XIX–XX вв. Анучин полагал, что большинство изображенных на изваяниях – женщины (на самом деле их лишь около половины в корпусе половецких изваяний); этническую и хронологическую принадлежность изваяний он характеризовал неопределенно, затрудняясь дать более четкий ответ, и датировал их временем, начиная от скифов и заканчивая калмыками (сейчас весь мультикультурный корпус изваяний датируется в интервале от эпохи энеолита до позднеполовецкого времени – с IV тыс. до н. э. и до середины – конца XIII в. н. э.) [А. Д. (Анучин Д. Н.), 1895].

Более аргументированную характеристику изваяниям дал уже в 1915 г. Веселовский. Он привел еще более обширный список суждений исследователей и даже дилетантов о смысле изваяний и их принадлежности; суждения эти в большинстве случаев, по его мнению, относятся к околонаучным курьезам, в том числе и некоторые выводы Анучина [Веселовский, 1915. С. 16–18]. Комплексный анализ письменных сведений путешественников, состава и типа предметов на изваяниях привел его к выводу о тюркской принадлежности подавляющего большинства изваяний и их датировке от времен Танской династии и вплоть до монгольского нашествия. Он приходит к парадоксальному выводу: изваяния есть изображения главных врагов погребенного воина (в этом исследователь пошел на поводу сделанного им справедливого вывода о том, что в Сибири рядом с изваяниями имелись еще и балбалы – ряды простых камней, символизирующих убитых покойником врагов). На этом основании и само изваяние он называет балбалом, что неверно (подобное толкование данного слова было неведомо тюркам); правильнее было бы тогда, вероятно, называть их «болванами» (видимо, от искаженного тюрками персидского «пехлеван, пахлаван» – богатырь), как это слово употреблено в «Слове о полку Игореве». Московские люди XVI–XVII вв. уже называли каменные изваяния в степи просто «человек каменный» или «девка каменная» (Веселовский, 1915. С. 22–23) Тогда же, вероятно, слово «бабб» вошло в состав русского и польского языков (как искажение татарского «бабай» – дед, бабушка), ставшее впоследствии научным термином (уже с ударением на первом слоге).