— За что тебя? — спросил я.
— За связь с Эстер Кац.
— Неужели они вспомнили об этом только сейчас?
Он в ответ лишь грустно усмехнулся:
— Господни мельницы мелят медленно… Бог с ним, расскажи, как там на Севере?
— А что толку? На Севере, как на Юге. И как на Западе. И, может, как на Востоке. Впрочем, о Востоке не знаю — в китайском лагере я еще не сидел.
Ребе помолчал, закурил советскую папиросу «Беломорканал»…
— Ты научился курить?
— Нет, — ответил я.
— А чему ты научился?
— Не искать смысла в бессмыслице.
— Значит, ничему. Потому что все имеет смысл. Все дороги куда-то ведут, но нам не всегда дано знать, куда именно.
— А я и не хочу знать. Я уже поставил на всем точку.
— Такая точка дала начало нашей Вселенной. Человечество всегда ставило точку в конце пройденного пути, но за ней всегда следовало новое начало.
— Шнат шмитта?
— Да, все сначала. Но я позволю себе поспорить со своим любимым Екклесиастом: на этот раз того, что будет, еще не было. А того, что было — не будет. Все будет по-новому — иначе какой смысл?
— Я ведь об этом и спрашиваю, ребе: а есть ли вообще смысл?
— Конечно. Смысл — он в пути к той точке. Следующее предложение напишут другие — те, кто придут после нас. Хорошо, если они сохранят нашу веру, но они не имеют права повторять наши заблуждения.
Я молча посмотрел на него и ничего не ответил, вспомнив Семеныча: раввины по презумпции люди верующие.
Утром мы расцеловались на прощание — когда его колонна под конным конвоем уже выползала на пыльную степную дорогу. Я смотрел ему вслед — постаревшему, согбенному, придавленному к земле неподъемной тоской. И плакал.
Колонна таяла в пыли, но ребе ни разу не оглянулся — может, он тоже плакал и не хотел, чтоб я это понял. Что-то подсказывало мне, что больше мы не увидимся. Больше никогда. Предчувствие? Ведь тогда я не мог знать, что отсюда начинался его долгий путь на строительство Норильского комбината в Норильлаг — на еще одну «комсомольскую» стройку времен царствования «бессмертного» вождя.
Этот бессмертный вождь, как ты знаешь, умер 5 марта 1953 года, но это не стало той точкой, о которой мечтал ребе — всего лишь запятой. Потому что, когда стихла скорбь по поводу этой невосполнимой утраты, и люди немного пришли в себя, на собрании в Бердичеве один сторонник нового начала заявил:
— Теперь, товарищи, мы уже уверенно можем сказать, что совсем скоро мы будем жить лучше!
— А мы? — спросил дурачок Мендель.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ АПОКАЛИПСИСА, ИЛИ ОТКРОВЕНИЕ
Все это, брат мой, случилось так давно, словно никогда и не происходило. А, может, и действительно не происходило — кто знает, что в нашей жизни сон, а что — действительность, раз сама жизнь — это мимолетное видение, мираж в пустыне и суета сует?
Я снова живу в Вене, прекрасной мечте всей моей жизни. Я уже пожилой человек и, позволь уточнить, относительно состоятельный, если это имеет значение. Ведь можно ли насытить душу приобретенным, если она страдает о невосполнимо утерянном?
Вчера вечером я прогулялся по городскому парку, посидел у озера рядом с позолоченным Иоганном Штраусом — весельчаком Штраусом со скрипкой — покрошил булочку уткам в озере… А потом шаркающей походкой направился по Вольцхайле к старому своему другу великолепному собору Святого Стефана, который венцы любовно называют «Штефель». На углу улиц Грабен и Кертнер девушка в неприлично короткой юбке мило предложила мне:
— Папик, хочешь развлечься?
— Нет, — смутился я, — простите, благодарю вас.
Она махнула рукой и направилась к следующему «папику». Одиночество. Что подразумевал тот товарищ из Бердичева под «лучшей жизнью»? В самом деле, что он имел в виду? Ведь сказано, что не хлебом единым жив человек… Я пешком добрался до Маргаретенштрассе, спустился в роскошный подземный переход, полный наркоманов. Боже, Боже, эти несчастные мальчики и девочки! Дома по телевизору показывали очередную глупость, предназначенную для других — телевизионных — наркоманов. Может, и не глупость, но я этого не понимаю — я, как старый Бояджян, который чувствовал себя одиноким даже в Париже и, в конце концов, купил танк.
Да простит меня сестра Эйнджел с хлопковых плантаций на берегу Миссисипи, но, мне кажется, стоит задуматься об исходе из египетского рабства тем способом, который выбрал для себя Стефан Цвейг. И я держу его под рукой, в тумбочке рядом с кроватью: три флакончика снотворного «дормидон», по двадцать таблеток в каждом. «Будете спать, как ребенок после купели», — сказал мне мой врач. Шестьдесят выкупанных детей. Может, перед этим все же следовало развлечься с той девушкой? Да нет, благодарствую.
Я прилег на кровать — делов-то: стакан воды «Эвиан», тридцать таблеток. Еще один стакан и еще тридцать. Да это же целый детский сад выкупанных детей!
Закрываю глаза и снова вижу себя молодым в родном Колодяче под Дрогобычем. Я играю на скрипке, и мой мир оживает, вертится в веселой хасидской пляске. Вот моя мама Ребекка и мой отец Якоб — в красном мундире гусара лейб-гвардии Его Величества — вот дядя Хаймле и старый почтальон Абрамчик, вот вся симпатичная рать из кафе Давида Лейбовича, разматывающая бесконечный клубок неразрешимых проблем бедного Ротшильда. А вот пан Войтек, наш мэр, вручает букет желтых цветов коменданту Редиске — желтые цветы как желтые звезды. Видишь, Эстер Кац танцует с Левой Вайсманом, наш ксендз, лучась счастливой улыбкой, хлопает в такт еврейским ритмам, а вон там — мой Цукерл, постукивающий каблуками сапог в паре со смеющейся сестрой Эйнджел, моим черным ангелом! Док Джо втихаря дымит в кулак сигаретой — это ведь запрещено! — и щуплый итальянец в очках в проволочной оправе тычет в него пальцем со словами: «Это он!» Польский пан профессор, офтальмолог, обеими руками охватив фрау Кубичек, вертит ее в танце, как оглашенный; мои дети — Яша, Шура и Сусанна с автоматами Калашникова на плечах, схватившись за руки, танцуют вприсядку, а милый киносверчок Семеныч снимает все это камерой — наверно, для телевидения. Доктор Робер Бояджян рисует на побеленных стенах серпы, молоты и красные звезды. Солдатик-вохровец, глядя на них, крестится, сдернув с головы ушанку. А ведь за это исключают из комсомола, а в войсках МВД — строго наказывают. На возвышении, на сцене с облупившейся позолотой, где когда-то выступал коллега Моцарт, гордо выпрямившись, дирижирует всем этим сам председатель клуба атеистов, ребе Шмуэль бен Давид!
А где же Сара, спросишь меня ты, где моя Сара? Вот она, вот ее серо-зеленые глаза, как отблески вод Генисаретского озера. Это она, говорю тебе, хоть и такая молодая! Конечно же, она! Я бережно кладу скрипку на пол и обнимаю девушку с серо-зелеными глазами, обнимаю, и вдруг мы оба становимся легкими-легкими и взлетаем ввысь. И вот мы летим над нашим краем, словно нарисованным кистью нашего парня, Маркузле Сегала — или Шагала, если тебе так угодно. Он нарисовал нас с Сарой — влюбленных, летящих над нашим местечком Колодячем. Под нами, вон там, внизу — православная церквушка, вон — белоногие украинки, а вот кобыла с жеребенком в утробе, а мы с Сарой летим дальше, в будущее, пусть оно будет добрым для всех нас, амен.
Я открываю глаза, на ночном шкафчике стоят три нераспакованных флакончика «дормидона» — я к ним не прикасался. Прости, Стефан Цвейг, старый хитрец, учивший других, как жить, а сам сбежавший от жизни! Раз жизнь дана нам, чтоб жить, будем жить — куда денешься.
Лайла тов, а по-вашему — спокойной ночи!
Автор сердечно благодарит всех известных и неизвестных сочинителей, собирателей, хранителей и издателей еврейских анекдотов и хохм, благодаря которым мой народ сделал смех своей защитной броней, источником бодрости духа и высокого самосознания в самые трагические моменты своего бытия.
ВДАЛИ ОТ ТОЛЕДО (Жизнь Аврама Гуляки)
Анжел Вагенштайн.
Далеч от Толедо (Аврам Къркача).
София: ИК «Колибри», 2011.
Перевод Наталии Нанкиновой под редакцией Валентины Ярмилко
Историческая справка о корнях моей бабушки Мазаль, об особенностях характера моего дедушки Аврама, а также об обитателях квартала Среднее Кладбище
Не люблю повторять банальности и общеизвестные истины, но нельзя отрицать тот факт, что дерево начинается с корней и от них же, прежде всего, и зависит. Из одних корней вырастает дерево, годное лишь для дубинок, из другого можно сделать разные полезные предметы: например, корыта, детские колыбели или удобные трехногие табуретки, но есть и такие, из которых мастерят пастушьи свирели и даже скрипки. Это, в известном смысле, касается не только деревьев, но и людей. Особенно, если поразмыслить над поговоркой, которая гласит, что яблоко от яблони недалеко падает.