и жалобно гудел, колеблемый ветром; на дагабии затянули старую песню:
Полетела птичка из Маграбии,
Да спустилась птичка в Искандрии.
Затем следовал куплет импровизированной галиматьи и опять тот же припев.
Быстро неслись мы, гонимые течением, ветром и усилием двенадцати человек, ловких и дюжих барбаринцев, но недолго! В один день, из 26 человек, находившихся на лодках, не считая гребцов, заболело 21, – все лихорадкой или кровавым поносом. Мы принуждены были остановиться; более всех страдал я; параксизмы гастрической лихорадки продолжались по 21 и 22 часа сряду и сопровождались ужасными рвотами, вытягивавшими у меня всю внутренность.
Смутно смешивались передо мной предметы горькой существенности с картинами больного воображения; мелькавшие на дагабии люди, то бледные и изнеможенные, то черные, с блестящими глазами и зубами, казались выходцами того света, явившимися на страшный суд, и хаос страшного суда рисовался во всем ужасе. Предметы научные смешивались с образами воображения. Раскаленное ядро земли расплавлялось и прошибало ее кору, изливаясь лавой в моря-океаны, испаряя их; воздух наполнялся туманом, в котором являлись фигуры, то мрачные, то светлые, и взор мой всегда уловлял одну из них и приковывался к ней, одетой в радугу, с лицом таким кротким, молящимся, сочувствующим моим страданиям…. и мне на ту пору становилось легче….
Но что за дело читателю до моей болезни, до моих страданий! Умри я внутри Африки, и тут ему нет дела…. Вперед и вперед, говорит он, вперед и вперед, сказал и я, едва мог распоряжаться: ясно было, что если периодические дожди остановят нас, то уже не выйти из этих стран.
Не могу постигнуть, от чего болезнь вдруг, в один день, поразила всех нас. Доктор уверяет, что каждый из нас уже носил ее в груди своей, но беспрерывная деятельность не дозволяла ей обнаружиться; только в продолжении трехдневного, совершенного покоя на дагабии, она быстро выросла и развилась. Доктора вообще мастера объяснять свойства болезней; если бы они так же мастерски лечили, то на свете вовсе не было бы больных. Послушайте, как они утешали нас в неизбежности местных болезней.
Едва мы приехали в Каир, как один из нас с ужасом увидел свое лицо покрытым прыщами, невиданными в Европе. – Он к доктору, – прекрасно, – говорит доктор, – это значит, что вы принимаетесь к климату и воде, что тело ваше восприимчиво, а кожа чувствительна; прекрасно: вы уживетесь с нами. – Из чего почтенный доктор вывел такие утешительные для больного результаты, я и теперь не понимаю; но во всяком случае, пускай я лучше не примусь к египетскому климату, только бы лицо мое оставалось таким, каково оно есть, а не походило на турецкую дыню.
В Нубийской пустыне постигла нас новая беда. Мы покрылись большими, красными пятнами, приводившими нас в большое уныние. К доктору. – Хорошо, хорошо! Пускай лучше все это выходит наружу, чем оставаться внутри. – Помилуйте, кожа наша походит больше на шкуру барса, или полосатой гиены, чем на кожу человека. – И прекрасно! Пускай все выходит наружу. – Да это действие воды, которую собаки не станут пить; это от утомления, жару. – Уж там отчего бы ни было, а результаты те же. Тело ваше очищается от всего дурного. Прекрасно!
Нил стал прибывать: мы и тут в ответе. Тело мое покрылось мелкой сыпью до того, что, как говорится, не было живого места, где бы булавкой уколоть. – К доктору. – Ну уж тут и говорить нечего, – отвечает доктор, – это закон природы: Нил прибывает. – Да я-то чем виноват? – Только одни больные не подвержены этой сыпи; хорошо, что у вас она есть: значит вы здоровы. – Да помилуйте, как хорошо! У меня тело, словно в огне; чешется, будто мириады насекомых точат его, а оцарапаешь, страшная боль. – Нил прибывает, – отвечает утешительным тоном доктор; – закон природы!
Наконец, как я уже сказал, со мной сделалась лихорадка. Первые параксизмы здешней лихорадки ужасны: настоящий ад в груди; много способствует к увеличению страданий наружный жар в 40° по Реомюру, в тени. – А знаете ли, – говорит доктор, – у нас есть поверье, что после лихорадки человек чрезвычайно здоровеет. – Доктор, – отвечал я, – убирайтесь к черту!..
Я уверен, что если бы я умер, он и тут бы нашел хорошую сторону, в предположении, что я услышу его.
Если бы одни благие советы спасали от беды, тогда, повторяю, и мне бы не быть больным: уж каких наставлений не получил я перед отъездом из Каира. Один доктор повторял мне несколько раз: в дороге надо воздерживаться от мяса, не пить вина и ничего горячительного; другой твердил, не изменяйте своих привычек, ешьте и пейте все, что ели и пили прежде, и вы будете здоровы; третий приказывал есть и пить как можно больше, утверждая, что это одно поддерживает энергию нервной системы, деятельность в желудке, пот в теле, спасает от лихорадки. – Вы увидите турков в Судане, – говорил он, – нет ни одного, который бы не был здоровее самого Мафусаила, а почему? Потому что ни один из них не выпивает менее двух-трех бутылок водки в день. – Не знаю, каково было здоровье Мафусаила, древняя история сохранила нам только память о его долголетии; но что турки, живущие в Судане, действительно выпивают по две, по три бутылки в день, кроме того предаются безусловно всем излишествам, и пользуются чудесным здоровьем, в этом я лично убедился. Одно надо заметить, что во всем Судане, не исключая и турецкого населения, вы не найдете старика 60, даже 50 лет.
Отсюда начинается длинный ряд наших страданий и болезней, которые не покидали нас во время всего путешествия до Каира, которые если и оставляют теперь, то только на короткое время, чтобы дать нам прийти в себя и потом хватаются за нас всей силой когтей, точно кошка, потешающаяся пойманной мышью.
Нельзя было и думать об отдыхе: дожди шли по пятам и несколько раз настигали нас. Отдаленный гул грома постоянно напоминал нам, чтоб были на стороже, небо не разоблачалось от туч, нагоняемых с юга; солнце редко показывалось из-за них; но от этого нам не было лучше, потому что воздух был душен, ветер все также жарок.
Сенаар не даром славится набором, изысканностью своих болезней; Брюс рассказывал много о них, но ему не очень доверяли. Измаил-паша, которому Кольо переводил описание этого путешественника, одного из первых европейцев, достигавших сюда, смеялся над ним; но вскоре горько убедился в правдивости Брюса; из 4.000 отряда, бывшего с ним в Сенааре, три тысячи за болезнью выбыло из рядов, и сам он сильно