("Предо мною ясно стоят страницы хирургического журнала Дерптской хирургической клиники, когда был там Пирогов как врач профессорского института. За год им сделано четыре операции с его собственной отметкой: это были три случая аневризма (H. H. Бурденко, 1937, стр. 8). "Как ни мало операций выпало на долю Пирогова в клинике Мойера, мне все же удалось установить, что из 10 операций, произведенных за 2 года Пироговым, 3 или 4 относились к операциям по поводу аневризм" (H. H. Бурденко, 1941, стр. 25).
Сам он, видимо, уклонялся в последнее время от больших операций. Но в городе (частной практики), когда случалось, от операции нельзя было отделаться.
Последней операцией Мойера в городе была мне памятная литотомия у дерптского тогдашнего богача Шульца. Мойер делал ее, находясь очевидно не в своей тарелке. Нас несколько,- разумеется, и мы двое (я и Иноземцев),ассистировали Мойеру. Иноземцев меня уверял, что он видел собственными глазами, как Мойер, отойдя куда-то в сторону пред операцией, перекрестился; было это так: Иноземцев рассказал Мойеру, что знаменитый московский литотомист-оператор Венедиктов всегда пред операцией крестился и клал земные поклоны.
- Что же, это не худо,- заметил Мойер, отошел и перекрестился.
Операция у Шульца была сделана из рук вон плохо. Мойер оперировал скарповским горжеретом; я держал зонд, и, когда горжерет был введен, показалась моча, я вынул зонд. Мойер повел пальцем по горжерету, в пузырь не попал и рассердился на меня, зачем я вынул зонд рано; "nun wird es eine Geschichte", (Ну, будет история) но Geschichte никакой не было.
Иноземцев ввел легко зонд опять в пузырь. Мойер полез снова горжеретом. Больной был толстяк, и инструмент для его заплывшей жиром промежности оказался недостаточно длинным; однако же дело все-таки кое-как сладилось; но вот брызнула с шипением из глубины струйка артериальной крови:
- Это что еще такое? - вскрикнул Мойер; но и эта неожиданность обошлась.
Наконец, извлечены два камня.
Я, после операции, не утерпев, сболтнул между товарищами пошлую остроту: "Wenn diese Operation gelingt, so werde ich den Steinschnitt mit einem Stock machen". (Если эта операция кончится удачей, то я сделаю камнесечение палкою) Это передали Мойеру, но добряк Мойер не рассердился и смеялся от души; а Шульц выздоровел. (По поводу этого рассказа о Мойере его дочь, Е. И. Елагина, разразилась в своих старческих воспоминаниях гневными замечаниями по адресу П. Рассказ П. подтверждается воспоминаниями доктора Фробена, который был тогда студентом старшего курса медицинского факультета в Юрьеве: "Мойера мы не слушали. Он был занят ректорством, был и от природы ленив".)
Особенно Мойер стал бояться вырезывания наростов; и когда - не помню, по какому случаю - я предлагал ему сделать такую операцию, Мойер сказал мне:
- Послушайте, я вам расскажу, что случилось однажды с Рустом. Когда я был,-продолжал Мойер,-в Вене у Руста, приехав туда от Скарны из Италии, Руст показал мне в госпитале одного больного с опухолью под коленом (в подколенной яме). "А что бы тут сделал старик Скарпа?"-спросил у меня Руст.
Я, исследовав опухоль, ответил, что старик Скарпа в этом случае предложил бы больному ампутацию. "А я вырежу опухоль",- сказал мне Руст. Подлипалы и подпевалы Руста уговаривали его показать прыть пред учеником Скарпы; и Руст, ассистируемый этими прихвостнями, начал делать операцию тут же, в моем присутствии. Нарост оказывается сросшимся с костью, кровь брызжет струей со всех сторон; ассистенты со страху один за другим расходятся. Я помогаю оторопевшему Русту перевязывать артерию в глубине; больной истекает кровью. Тогда Руст говорит мне:
- Этих подлецов мне не надо бы было слушать,- они первые же и разбежались, а вы отсоветовали мне, и все-таки меня не кинули; я этого никогда не забуду.
Занимаясь диссертацией, я вел в Дерпте приятную жизнь: днем-в клинике и в анатомическом театре, где делал мои опыты над животными; вечером-в кругу нескольких новых знакомых из немцев; я узнавал много нового о студенческой жизни и ее обычаях.
Верно, нигде в России того времени не жилось так привольно, как в Дерпте. Главным начальством города был ректор университета.
Старик полицеймейстер Яссенский с десятком оборванных казаков на тощих лошаденках, которых студенты при нарушении общественного порядка удерживали на месте, цепляясь за хвосты,-полицеймейстер говорю, этот держал себя как подчиненный перед ректором; жандармский полковник встречался только в обществах за карточным столом. Университет, профессора и студенты господствовали.
Студенты по временам, пользуясь своим положением, терроризировали общество и особливо общество бюргеров, известных у студентов под именем "кнотов".
Ни одно собрание в мещанском клубе не обходилось без какого-нибудь смешного скандала. Особливо отличались скандальными выходками студентов маскарады в этих клубах. Впускались только замаскированные; и вот один студент является в красных сапогах, с длинной палочкой красного сургуча во рту, пучком перьев на самой задней части тела и на голове; когда члены клуба не хотят его впустить, то он поднимает шум, врывается в залу и объявляет, что он замаскирован в аиста.
Другой (теперь известный генерал) дошел до того, что является в бюргерский маскарад в костюме Адама, прикрытом черным домино, и, став перед кружком дам в позу, прехладнокровно открывает полы домино; дамы вскрикивают, разбегаются; сзади стоящие мужчины, ничего не видя, кроме черного домино, не понимают в чем дело; наконец, догадываются, и будущий генерал изгоняется "mit Pomp heraus". (С шумом вон)
Особливую знаменитость приобрели между студентами несколько проказников и оригиналов. Так, Анке, потом профессор фармакологии Московского университета и декан медицинского факультета, славился своими остротами и проказами. Уже одна наружность делала его оригинальным. Чрезвычайно подвижная и вместе старческая, несколько смахивающая на обезьянную физиономию,- какая-то юркость и скорость движений и неистощимый юмор придавали всем проказам и остротам Анке оригинальный характер.
Помню, например, такого рода проказу. Жил-был в Дерпте университетский берейтор Дау, а у него был сын, видный парень, хорошо объезжавший лошадей, но непозволительно глупый. Чтобы характеризовать его глупость, стоит рассказать только такого рода пассаж. Дау услыхал, однажды, что студент, по имени Фрей, влюбившийся в одну девушку, сделал ей предложение в таком виде: "Willst du Frei werden, oder frei bleiben?" (Смысл фразы-в игре слов: фамилия студента Фрея означает в переводе с немецкого: свобода. Сватавшийся спросил: "Хочешь ты стать женой Фрея или остаться свободной?")
Это очень понравилось Дау, и он, по совету Анке, написал и своей возлюбленной: "Willst du Dau werden, oder Dau bleiben?"
Вот между этим-то смертным и Анке вспыхивает война,- разумеется, придуманная самим же Анке. Подговоренные товарищи убеждают Дау, что он не должен сносить обиды такого проходимца, как Анке, и должен непременно с ним стреляться, если хочет остаться благородным человеком. Наконец, Дау ( Отсюда и дальше в рукописи фамилия этого субъекта-ошибочно: Даву.) решается на пистолетную дуэль, отдавшись совершенно в распоряжение подговоренных секундантов. Дау, как обиженный, должен стрелять первый. Пистолет его, конечно, зарядили не пулей. Дау стреляет. Анке падает и кричит, что он тяжело ранен. Друзья подбегают, раздевают. О, чудо, прострелен боковой карман в штанах; в кармане - табакерка Анке с табаком, в табакерке пуля. Дау так и ахнул от радости, что так счастливо и так метко выстрелил.
В другом роде оригинал между старыми студентами в Дерпте, но так же, как и Анке, неудобозабываемый, был Жако, или Иоко, Кизерицкий. Студенческий тип, представлявшийся Кизерицким, уже вымер давно. Даже и в то время этот тип встречался только на сцене. Помню, в Берлине, в одной немецкой пьесе, известный актер Шнейдер (фаворит государя Николая Павловича) неподражаемо изобразил этот тип.
В длинных ботфортах - Сапоги-пушки (Kanonen-Stiefel) со шпорами, в крагене (студенческий плащ), в студенческой корпорационной шапке на маковке, с длинным чубуком в зубах, студент-романтик прохаживается журавлиным шагом по сцене и декламирует каким-то замогильным голосом из Шекспира: "Sein, oder nicht sein?" ("Быть или не быть?"-слова Гамлета в одноименной трагедии Шекспира.)
Иоко Кизерицкий был в этом роде. Это был студенческий Дон-Кихот, хотя и не высокий ростом, как Дон-Кихот, но так же, как он, истощенный, сухой, всегда серьезный и нахмуренный, в крагене, ботфортах, шапочке на маковке; Кизерицкий таял только перед дамами, сочинял им стихи и однажды издал целую книжку своих стихотворений с посвящением: "Rosen und Lilien, gewidmet von Kiseritzky". (Розам и лилиям, посвятил Кизерицкий.)
Иоко являлся всегда в трауре на улицах в дни кончины Вашингтона и Боливара. ( Дж. Вашингтон (1732-1799)-один из главных борцов за освобождение, Северной Америки от гнета английских колонизаторов. Сим. Боливар (1783-1830)-освободитель Южной Америки от владычества испанских колонизаторов.) На вопрос, по ком это надел траур, Иоко принимал величественную позу, возводил глаза к небу и торжественно провозглашал: "сегодня день кончины великого сына свободы!"