которая никогда не щадила пленных. Китайцы сказывали нам, что они слыхали от рыбаков, что мы многих убили и ранили. Действительно, нетрудно было попадать в них; ибо мы, во-первых, были гораздо выше их, а во-вторых, у них было много народа, от 30 до 40 человек в каждом боте. «Слава Богу, — сказал приятель мой, когда сражение кончилось, — никогда вперед не буду я смеяться над принимающими предосторожности, и конечно, если бы я сначала знал, что это пираты Черной эскадры, то я, может быть, не имел бы того присутствия духа и был бы худой вам помощник, а я точно до самого почти конца думал, что это мандарины, и потому ни разу не решился сам выстрелить по ним; но уже при конце, видя, как вы их отделали, я не мог удержаться, чтобы самому не выстрелить по ним хоть раз, и потому-то вы ждали ружья так долго, когда последний бот к нам прицепился!»
Как бы то ни было, но, во всяком случае, плохо бы мне было, если бы вместо китайских европейские пираты были в таком числе; ибо, хотя удалось бы нам убить половину из них, другая бы половина взяла нас.
Из всего сего читатели увидят, что китайцы храбростью хвалиться не могут, это не из числа их достоинств. Я мог бы рассказать еще много подобных происшествий, но и настоящих достаточно, чтоб показать храбрость и военное искусство китайцев.
Мне однажды случилось с восемью английскими матросами согнать 60 китайцев с палубы.
Не могу не упомянуть еще, что в бытность мою в Кантоне однажды ночью на улице напали на меня пять человек разбойников: двое из них имели сабли, а другие — палки бамбуковые, у меня же была только толстая и тяжелая суковатая палка. Вначале мне удалось сбить с ног одного из вооруженных саблею, так что тот уже не принимал участия в побоище; другой же после сего стоял уже в почтительном расстоянии, размахивая саблею, так что мне оставалось только обороняться от палочных ударов, кои по временам тяжко сыпались на меня; таким образом дошел я до ворот дома своего, и дворник мой выбежал ко мне на помощь, но они тотчас сбили его с ног, а я, пользуясь сим, ударил так сильно одного из них, что тот зашатался; прочие же все бросились бежать. Однако же одного главного поймали, и полиция строго его наказала. Ему надели на шею тяжелую деревянную доску с отверстием и ежедневно, в продолжение целого месяца, приводили к моей фактории с надписью его проступка. При сем нужным считаю заметить, что это был первый случай, что китайца наказали за оскорбление европейца.
Между разными случившимися во время пребывания моего в Кантоне происшествиями не могу пройти молчанием следующего, в коем я имел некоторое участие, и тем более, что по прошествии нескольких лет, когда мне случилось пристать к одному из Сандвичевых островов, первый встретившийся мне европеец был тот самый молодой человек, коему я имел счастье помочь в Кантоне, как то читатель увидит.
Один молодой человек, именем К-к, рожденный от зажиточных родителей в Нью-Йорке, был весьма ветреного и беспокойного нрава и, промотав значительную сумму денег, навлек на себя неудовольствие отца своего, который наконец отказался помогать ему или платить за его расточительность, чем привел его в крайнее затруднение. В сем положении он обратился к некоторым из своих родственников и знакомых, но, нашед там одно сожаление и холодный отказ, до того возненавидел образованный свет, что решился поселиться и кончить дни свои между дикими жителями одного из островов Тихого моря (Тихого океана. — В. М.). Тщетно долгое время искал он случая отплыть прямо в Южный океан; наконец посчастливилось ему встретиться с знакомым капитаном, отправлявшимся в Кантон и предложившим ему перевезти его туда, уверяя, что ему уже легко будет оттуда отправиться на острова Тихого океана. Воспользовавшись сим, он прибыл в Кантон и остановился в американском трактире, близ коего мой дом находился, так что его комнатка была почти против моих окон. Уже около месяца прошло с его приезда, и я заметил, что он задумчиво бродил без цели по улицам, имея вид человека, решающегося на какое-либо отчаянное дело; о сделанном мною на счет сего молодого человека замечания я не преминул сообщить хозяину трактира и просил его наблюдать за ним.
Возвращаясь однажды домой часу в 7-м вечера, я встретил бегущего опрометью ко мне мальчика из трактира и зовущего меня отчаянным голосом, говоря: «Ради Бога, поспешите подать нам помощь: остановившийся у нас иностранец, отравив себя, лежит замертво на полу». Не отвечая ему, я бросился к себе наверх в кабинет и, отыскав между запасом моих медикаментов сернокислый цинк, отвесил два приема оного: один в 20, а другой в 40 гранов, и с сим запасом поспешил в комнату иностранца. Здесь увидел я его без движения, лежащего на полу и, по-видимому, совершенно мертвого, но нашел, что в сердце еще было слабое биение. В то же время достал я горячей воды, распустил в ней 40 гранов цинка и старался влить раствор сей ему в горло. В сем успел я с немалым трудом, ибо нужно было разжать ему рот и привязать между зубами две серебряные большие ложки, дабы рот не мог затвориться. Потом, отыскав круглую палочку из китового уса и навертев на конец оной тряпочку, я с трудом втиснул оную, через горло его, в желудок; находя, что и сие не помогает, я влил ему и второй прием цинка и через несколько минут снова вложил китовый ус в желудок. Через четверть часа больной вздрогнул, и с ним начали делаться такие конвульсии, что едва четверо сильных людей могли его удержать; наконец, однако ж, в желудке сделалось движение и произошла сильная рвота, посредством коей он выбросил более двух унций опийной тинктуры, которую он прежде принял, чтоб окончить жизнь свою. Ужасные спазмы и конвульсии последовали за сим, и одни старания наши держать его и привязывать предохранили его от совершенного разбития себя. Мы не переставали поить его теплою водою, чем и остальной опий был извергнут; потом дал я ему теплого уксусу с водою, после чего он начал произносить слова. Голос его был слаб, а дыхание уподоблялось сильному храпению человека в глубоком сне.
Таким образом, превозмогши главное затруднение, я увидел, что он потерял все силы и его начала одолевать сонливость, которой если бы дозволить усилиться, то он никогда бы уже не проснулся; ибо