их преступниками. Эльфов необходимо спровоцировать, устроив грамотную и техничную подставу, и тогда даже Хлоринги и Эльдебринки, не говоря уже о королеве, не смогут их ни в чем упрекнуть. И в самых светлых головах уже созрела мысль о том, что лучше святой, но мертвый Корнелий, который станет знаменем и воодушевит его последователей на святую месть, которыми можно умело править, чем святой, но живой и чокнутый Корнелий, который увлекает огромную и страшную боевую массу своих адептов к черту на рога. А пока эта мысль обтачивается и формируется, пока решается, как это лучше провернуть, чтобы комар носа не подточил, нужно главное: не допустить корнелитов на эльфийское побережье в Великую Ночь.
Справиться с этим оказалось легче, чем ожидалось: оказалось, что Корнелий в этой части Острова никогда не был и дороги не знает. Специально подученные проводники привели «ангельскую милицию» и ее вождя к озеру Зеркальному в месте, где из него вытекала Вопля, в нескольких милях от Торхвилла, где «милиционерам» и пришлось стать на ночь лагерем. Ни эльфиек, ни еще каких грешников и грешниц для показательной расправы здесь не оказалось, только масса водоплавающих птиц, насекомых и мелких зверьков. Корнелий пришел в ярость от разочарования. Он вообще все больше терял способность контролировать себя, его эмоции бушевали и пугали окружающих своей непредсказуемостью и спонтанностью. Ему уже начали чудиться голоса, он начал видеть несуществующих людей, но и это не открывало глаза его адептов. Напротив, они считали, что Корнелий говорит с ангелами и видит бесов, с которым борется, не щадя живота своего. Особенно жалели его бабы. Бедняга, – вздыхали они, – как мучается, как мается, болезный, как же человеку тяжело, бремя такое нести! И истинно святой: ни полюбовницы, ни денег, опрятная белая ряса с черным крестом и черный же шнур вместо пояса, да распятие. Даже спит в шатре на земле! И ест мало… Постится, что ни день.
– Я вам бобровый плюск приготовил, сударь мой Корнелий, с гречневой кашей. – С поклоном поставил перед ним аппетитно пахнущее блюдо Вильям. Бобровые хвосты в Европе того времени почему-то считались не мясом, а рыбой, блюдом исключительно постным. Готовил Вильям отменно, ухитряясь постные блюда, которые соглашался есть Корнелий, сделать вкусными, и попик кухню его оценил и полюбил. Пиво в пост тоже дозволялось, а потому Корнелий без возражений принял блюдо с кашей и бобровым хвостом и принялся есть, запивая еду свежим торхвиллским пивом. И привычно проповедуя и сетуя на то, что Господь не допустил его до бесовских игрищ.
– Силен Зверь. – Энергично работая челюстями, жаловался он молчаливому Вильяму. – Страшно ему, страшно! Последние корчи это его, последние. Мешает он Мне, как умеет… Ибо Я пришел по его грязную душу, похоти и зла исполненную, и истинно говорю тебе: настали последние дни звериные… Какая-то странная приправа у тебя нынче. И чеснока переложил… Но вкусно, вкусно… Грешно наслаждаться, грешен я, может, потому и не удостоил меня Отец мой небесный новой победы? Как думаешь? Не отказаться ли мне и от пищи мирской?..
– Это не приправа. – Тихо и спокойно сказал Вильям. – Это яд.
До Корнелия даже не сразу дошло то, что он услышал. Поперхнувшись, он машинально выплюнул то, что было уже во рту, закашлялся.
– Ты что… – Воскликнул возмущенно. – Шутишь так, или бес тебя попутал?!
– А вот это мы скоро узнаем. – Ответил Вильям так же спокойно, и взглянув ему в глаза, Корнелий увидел там такое, что весь побелел от ужаса. – Я тоже яд принял, сударь Корнелий. Не помнишь ты меня, вижу. Я из Каменки, деревеньки, где ты первый свой костер запалил. Девочку ты там сжег, соседку нашу, с моим внучком не рождённым. А мне ты сказал тогда что, не помнишь ли?..
Корнелий вспоминать не хотел. Он вскочил из-за низкого походного стола и уронил его, пошатнулся. Действовал еще не яд – его страх. Выпучив глаза и захрипев, он уставился на Вильяма, тоже бледного, с капельками пота на лбу, но, в отличие от Корнелия, спокойного.
– Сказал ты мне, – продолжил он, как ни в чем ни бывало, – что Бог на небе разберется. И если она невинна, то она и ее дитя станут ангелами и будут молить Бога о нас. Так что не стоит бояться, сударь. Если ты свят, и невинен, то станешь ангелом и будешь молиться о нас, грешных. Пусть Господь нас и рассудит сегодня. Долго я ждал этого часа. Готовить научился, в обозе твоем ходил. Видел, что в Брэдрике ты сделал. Знаю, что хочешь делать дальше. Если ты прав, Господь о тебе позаботится. Вот сегодня мы с тобой перед Ним встанем оба, и все узнаем.
Корнелий умер даже не от яда, а от сердечного приступа, случившегося от страха перед ядом. Вильям умер позднее. Его обнаружили у тела Корнелия еще живым. Он не отрицал, что отравил его, и осиротевшие корнелиты накинулись на умирающего в ярости и остервенении. Так же, как он сам со старшим сыном забил когда-то своего соседа… И умер Вильям в Великую Ночь с огромным облегчением в сердце, с чувством сполна оплаченного долга.
Фиби не могла ни есть, ни спать. Шок заморозил ее изнутри, и она ложилась в постель, но спать не могла. Думала о матери и отце, о брате и сестре, и молилась о них про себя. А днем усердно трудилась над гобеленом, который совсем недавно был для нее символом невыносимости и никчемности существования замужней женщины. Гирст требовал, чтобы она присутствовала на трапезах за общим столом, демонстрируя оставшимся слугам, что жива, здорова и даже не пленница. Фиби сидела, иногда пила, но не ела. И это была не демонстрация – она в самом деле не хотела. Не могла. Гирст благоразумно ее ни к чему не принуждал. Он понимал, что начало их отношений вышло роковым, и понимал, что насилием только все ухудшит. Девчонка в таком состоянии, что сама себя уморит или руки на себя наложит, а он все еще не нашел ее сестру и брата! Вдобавок, стало известно, что здесь гостили друзья Гарри Еннера, Кирнан Бергквист, что само по себе было скверно, и Марк Эльдебринк, а это было уже хуже некуда. Если папаша Марка, герцог Анвалонский, Бешеный Зубр, как его звали на Севере, узнает, что Гирст хоть как-то, хоть чем-то, повредил одному из его сыновей, то его и брак с Фиби не спасет, и даже в Северной Звезде он не отсидится. Всех троих мальчишек следовало убрать, и не просто