– Мальчика не желаете? – дернули Тучина сзади за сюртук.
Художник и не заметил, как очутился на злосчастном Углу.
– Что?
Беззубый старикашка с неестественно вывернутыми руками обнял его за талию и зашептал на ушко:
– Очень искусен! Сами взгляните! Тимоха, улыбнись!
Князь Дашкин сразу узнал бы развратного отрока без передних зубов, Тучин же остолбенел. Вот! То самое, что хотел Великий князь. Развратный ангел!
– Не желаете? – тихо, но настойчиво повторил старикашка.
– Желаю! – громко ответил Тучин. На него сразу уставились несколько ухмыляющихся физиономий. Художник громко пояснил: – Рисовать желаю!
– Конечно, конечно! – усмехнулся старикашка. – Рисовать! Рупь – час, ежели без комнаты, а с комнатой – два!
Митрофаныч оценивающе оглядел Тучина. Провинциал – столичные жители, даже когда прогуливаются, ходят быстро, пружинисто, а этот ворон считал. Богат – сюртук английской шерсти, брегет на золотой цепочке, запонки с изумрудами.
Эх! Попался бы такой Митрофанычу пару лет назад! Выначил бы ширмошники[62] подчистую. И кожу бы содрал[63], и канарейку бы вместе с паутиной состриг[64], а дал бы Бог, так и лоханку[65] серебряную срубил! На секунду обнял бы, как старого знакомого, и сразу же извинился. О как работал! Будь проклят тот сибирский купец! Смышленый попался, быстро сообразил и из объятий не выпустил. Оттащил на постоялый двор, руки к столу привязал, а потом ломиком звезданул! И стал Митрофаныч калекой! Свезло, что сестра-белошвейка приютила да выходила! Спасибо ей, царствие небесное! Померла с год назад от чахотки, оставив в наследство спиногрыза-племянника. Пришлось Митрофанычу думу думать, как дальше кормиться. Пробовал Тимоху ремеслу учить, да только грабли[66] у племяхи из жопы растут, плашкетик[67] из него никудышный, ни шкертик срубить[68], ни товар перетырить не способен![69] А жрет, гаденыш, как слон, словно не седьмой ему годок, а семнадцатый! Ну не топить же! Тут на счастье у мальца зубки молочные начали выпадать. Сие на плодотворную мысль и натолкнуло! Мальчонка сначала хныкал, однако, посидев пару дней без еды, присмирел. Насчет места на Углу Митрофаныч быстро договорился – кто ж его на Садовой не знает? И дело пошло!
Митрофаныч и в прошлой своей жизни жирного да беспечного клиента вычислял безошибочно (разок только ошибся, повелся, что купец тот выпивши был). И теперь астов определял безошибочно. А узнать их непросто. По фигуре, манерам, речи никогда и не подумаешь, что скромный отец семейства, или плечистый офицер, или сгорбленный писаниной чиновник – содомит. Только короткий взгляд их выдает, каким истинные мужчины оценивают прекрасный пол, а ущербные – свой собственный. К лютой зависти конкурентов, Митрофаныч никогда не ошибался.
Вот только денег дело приносило копейки, не пошикуешь! Потому богатеньких провинциалов Митрофаныч особо ценил. Навар с тех шел совсем другой.
– Так с комнатой али без? Тут недалече и со всеми причиндалами. Кровать, рукомойник…
– Говорю же, порисовать… – отмахнулся Тучин.
– Как же-с! Конечно, порисовать!
«Стесняется, деревенщина, – по-своему понял художника Митрофаныч. – Ишь как на Тимоху запал! Глаза как брульянты блестят! Ну, погоди! Выпотрошим тебя, мил-человек, по полной!»
– Пошли в твою комнату! – махнул Тучин Митрофанычу. Тащить сомнительного отрока в дом Лаевских не хотелось.
– Денежку вперед! У меня правило такое! Как? Всего два рубля!
– Я за час десяток таких зарисую!
Митрофаныч погладил племянника по голове. Тот, предвкушая легкую добычу, осклабился.
– Что ты ерзаешь! Стой спокойно! Подбородок чуть влево. Да не всем телом влево, только подбородок. Руку зачем поднял?
Тучин торопился – в дом дядюшки должны были доставить деньги от Великого князя. Тимоха же нервничал – с минуты на минуту явится Митрофаныч, и если будет, как в прошлый раз (пузатый дядька с красным лицом столь возбудился от Тимохиных чресел, что даже штаны не успел стянуть, а потом сразу убежал в смущении), ох, не сносить ему головы.
– Замри, черт побери!
Уже и знакомое покашливание слышно на лестнице! Что же делать?
Тимоха бросился к Тучину и упал перед ним на колени:
– Что ты? Зачем? Вернись на место!
Скрипнула вроде как закрытая на ключ дверь. Художник обернулся. Этого мига Тимохе хватило, чтобы стащить с Сашки панталоны и впиться в плоть.
– Только поглядите, господин надзиратель!
В комнату с саблей наперевес ворвался полицейский, а за ним – рыдающий Митрофаныч.
– Иду, а энтот Люцифер Тимошеньку по головушке гладит и пряничек сует. Дитя малое радуется, сроду их не ело. Подхожу, слышу: «Пошли ко мне на фатеру!» Я за грудки, оставь, мол, дитя в покое, а он меня тростью как хватит! А Тимочке: «Не слушай его, пошли со мной! Я тебе леденец дам пососать!» Я тайком проследил, где фатера, и сразу к вам. Знал, что за леденец! Помогите…
Митрофаныч снова зарыдал.
– Так, так! Насильничаем, значит! С отроком! – полицейский вложил саблю в ножны.
– Да отлепись ты, сволочь! – Тучин оттолкнул Тимоху. Тот отлетел к противоположной стене, ударился головой и в тон дядьке зарыдал. – Врет он! Мальчишку сам предложил за два рубля! Но я ничего такого, только зарисовать…
– Видели! Все видели, – отрезал полицейский. Достав из кармана шинели горсть семечек, он принялся грызть их, сплевывая шелуху на пол.
– Он сам в штаны полез!
– Ну-ка, малец, кто из них правду говорит?
– Тятенька! – жалобно завыл Тимоха, как учили.
– Получается, врете, господин хороший? Придется пройти в участок! Там протокол оформим, а потом на Большую Морскую! Господин обер-полицмейстер издал циркуляр: всех астов к нему доставлять!
– Но я же объяснил! Зарисовать хотел! – оправдывался Тучин, натягивая панталоны. – А этот штаны стянул! Ты кому веришь? Этим оборванцам или столбовому дворянину?
Полицейский обменялся многозначительными взглядами с Митрофанычем, а затем внушительно произнес:
– Я глазам своим верю. Но за катеньку[70] готов уверовать во что угодно! – и снова сплюнул на пол.
– Что?
– За катеньку, говорю, отпущу на все четыре стороны!
– Да как ты смеешь! Я тебя… На каторгу пойдешь!
– Там вы, – надзиратель выразительно поднял глаза вверх, – катенькой не отделаетесь!
– Да я … Я Великому князю пожалуюсь! А ну, прочь с дороги!
Полицейский с места не сдвинулся, только шапку снял, почесал лысеющий затылок. Аст больно упертый попался, придется, видимо, скостить.
– Ну ладно, ваше благородие! Так и быть! Пятьдесят!
Митрофаныч неодобрительно кашлянул. Полицейский его одернул:
– Не жадничай!
– Что? Так вы заодно? – еще больше возмутился Тучин. – Я вас выведу на чистую воду! С обоих шкуру спущу! А ну! Пошли в участок!
– Зачем же теток искать на Углу? – удивленно спросил Тучина адъютант полковника Киршау, в котором физиономист Митрофаныч мигом распознал бы клиента. – Это очень, очень опасно. И болезнь можно подцепить, и без штанов остаться! – Адъютант кокетливо улыбнулся, обрабатывая пилочкой ухоженные ногти. – Даже не знаю, чем помочь. Шеф мой – редкостная скотина! Да-с!
Поостывший Тучин и сам понимал, что свалял дурака. Надо было заплатить на месте.
От доносившихся из кабинета полковника криков не спасали даже двойные дубовые двери.
– Купец Лютиков на аудиенции! – пояснил адъютант. – Бедолага! Построил дом с лавкой на первом этаже. Ну, и как водится, на тротуар немного вылез, чтобы покупатели мимо не проходили. И что такого? Не на Невском же! А человек он правильный, с такими гешефтами зашел! А Карл Федорович! Слышите, разоряется? Я и говорю, скотина! Нас, астов, вообще, на нюх не выносит! – Молодой человек томно посмотрел на Тучина. – Я за вас боюсь. Очень! Только вот чем помочь…
Дверь кабинета распахнулась:
– Вон!
Выскочил подпоясанный кушаком купец, за ним – раскрасневшийся полковник:
– И подарки забирай! За взятку, знаешь, что положено?
– Знаю, знаю! – купец кланялся в пояс, да так низко, будто костей в нем не было.
– И дом… Чтоб завтра же снесли!
– Непременно!
– Кто? – Киршау, оглядев приемную, пальцем указал на Тучина.
– Несчастный юноша! По ошибке доставлен!
– Сопроводительную! – полковник властно протянул руку и быстро пробежал глазами протокол.
– Содомит?
– Я не виновен! – Тучин встал. – Я все сейчас объясню!
– Ребенка? – вскричал полковник, дочитав бумагу. – Ах ты…
Тучин вовремя сел, иначе полковник выбил бы ему зубы.
– Фамилия, сословие?
Тучин молчал.
– Будешь говорить?
Художник мотнул головой.
– К Яхонтову! – коротко распорядился Киршау. – А я иду обедать! – Полковник гневно посмотрел на адъютанта: – Проследи, чтобы Лютиков подношения забрал! И сигары верни! Думаешь, не видел?