Читать интересную книгу До свидания, Сима - Станислав Буркин

Я подумал, что это как минимум неумно — демонстрировать свое самоубийство перед мирно ужинающими людьми, большинство из которых несовершеннолетние.

Почему я допускаю в такой острый момент такие отступления? Да потому что это не самоубийство на почве раскаяния, а черт знает что! Вонзивший в себя наполовину нож дяденька не упал бездыханный, а завопил отвратительным хриплым голосом и забегал по всему дому, как обезглавленная курица по двору, только еще матерясь и давая ценные инструкции по собственному спасению.

— Кто-нибудь, мать вашу, Мерседес, дайте мне анальгин! — распоряжался он, придерживая воткнутый наполовину нож кончиками пальцев. — Новокаин! Аспирин! Кто-нибудь уже позвонил в реанимацию? Вы все последние сволочи! Облейте меня джином или водкой, иначе случится заражение…

Все мы бегали вокруг него, как дети вокруг Деда Мороза, пытались звонить, обматывать самоубийцу полотенцем, кричали, ловили друг друга за края одежды и отпихивали в сторону.

— Да ляг ты, в конце-то концов, и не двигайся! — оглушительно закричала на Хавьера Мерседес.

— Идиотка, если я лягу, то сразу умру!

— А разве ты не этого хотел?

— Ты бессердечная тварь!

— А я тебя ненавижу!

— Я умираю, а ты продолжаешь быть со мной стервой!

Вот уж точно кто не походил на умирающего, так это Хавьер. Он даже успел посмотреться в зеркало на стене, после чего резко побледнел и на секунду печально задумался. Всего через пару минут с улицы раздалась сирена, кутерьма в доме притихла, и Хавьер, не веря фантастической удаче, побежал встречать «Неотложку» на улицу. Я подскочил к окну и словно в идиотском сне, увидел огромную пожарную машину, с воем медленно подкатывающуюся к воротам виллы, выпрыгивающих из нее пожарных и резво бегущего к ним Хавьера.

Зачем приехали пожарные, я понятия не имел. Может быть, они проезжали мимо и им передали вызов для оказания первой помощи? Как бы там ни было, Хавьера пожарные не смутили, он упал им в ноги и принялся о чем-то молить. Вид у вялых огнеборцев с желтыми касками и болтающимися на груди противогазными масками был смущенный и неприязненный. Наконец один из них связался по рации со «Скорой помощью», а другой открыл ящик-аптечку и занялся спасением пострадавшего, уложил его на носилки и дал подышать кислородом.

Следом примчалась полиция. Женщина-полицейский сказала нам не высовываться из дому, и мы долго сидели у окна и ждали медлившую «Скорую помощь».

Всю ночь мы не спали. В доме дежурила та самая женщина из полиции. Мерседес ревела несколько часов напролет, а я сидел на холодном каменном полу у нее под дверью и тоже иногда всхлипывал.

Утром приехал Эцио с букетом мимоз, и строгая женщина в форме, убедившись, что он останется вместо нее, ушла. Потом приехали двое из агентства по обмену детьми и стали уговаривать меня воздержаться «пока что» от звонков родителям. «Ведь они могут сильно разволноваться, и случится большой скандал. Ты тут под присмотром, и все уже в порядке». Я сказал им, что не хочу оставлять Мерседес и Матильду, поэтому они могут меня ни в чем не убеждать, я и сам ничего не скажу родителям ни сейчас, ни после. И они с наигранными оханьями и аханьями уехали. Эцио дозвонился на бабушкин мобильный номер и уговорил ее перебраться из больницы, где она дежурила у палаты Хавьера, в дом, так как ему нужно было спешить по делам. И он тоже уехал. На какое-то время мы остались одни.

Младшенькая вела себя как-то отрешенно и, словно войдя во вкус со вчерашнего вечера, только и делала, что смотрела мультики. А вот старшая металась по дому, пила какие-то таблетки, кому-то звонила и собирала в бархатный рюкзачок вещи, косметику в основном. Когда я понял, что она уезжает, я так разволновался, что готов был упасть ей в ноги, только чтобы она меня не бросала.

— Я поеду с тобой.

— Еще чего! — сказала она недружелюбно.

Я вспыхнул:

— Нет, поеду!

— Нет, не поедешь! — уперла она кулаки в талию и топнула.

— А я тебе говорю, что поеду, или обо всем расскажу Мигуэле.

— Это твое последнее слово? — спросила она, прищурившись, после паузы.

— Да.

— Значит, самое последнее! — прорычала она и бросилась как пантера, избила меня, хлопнула дверью и мягко зачастила в кроссовках вниз по лестнице. Я побросал кое-какие вещицы в школьный Матильдин рюкзак и побежал догонять ее.

5

Когда мы, не останавливаясь, пролетели границу на автобусе «Евролайнс» из Жироны, уже было совсем темно, и мне было обидно, что я не могу лицезреть пейзажей благословенной Франции. Я только видел яркие фонари шоссе и чернильные силуэты гор.

Мерседес всю дорогу спала у меня на груди, подобрав ноги и мастерски скрючившись на наших сиденьях. Потом в три часа ночи автобус остановился возле какой-то специально оборудованной для постоя станции, и водитель-испанец в приказном порядке сказал всем выйти из автобуса.

Я начал будить Мерседес, но она меня отругала и сказала, что ни за что не встанет с места. Но пришел водитель и очень грубо начал ее выгонять из автобуса. Тогда она его тоже обругала на чем свет стоит, и мы выбрались в ночную зябкую Францию.

Она пошла в круглосуточный магазин, чтобы купить воды и план столицы, а я отправился в туалет. Первым, что я прочитал во Франции, была романтическая надпись на писсуаре, сделанная сиреневым маркером по-русски: «Миша по дороге в Париж».

Через полчаса нам разрешили вернуться в автобус, и мы уснули, а когда проснулись, было уже светло, и мы стояли на лионском автовокзале, похожем на большой цокольный гараж.

В Париже мы вышли на таком же мрачном вокзале, как в Лионе, с бетонными колоннами и низкими потолками, и пошли искать выход на поверхность. На привокзальной площади Мерседес взяла такси, и мы помчались скоростным автобаном с частыми тоннелями в центр города.

В этот день я впервые увидел своими глазами многое из того, что видел до этого только по телевизору. Мы гуляли по большому городу и чувствовали себя беспризорниками. Я вдруг почувствовал себя совсем маленьким в совершенно чужом мне мире, где за беспечными лицами счастливых европейцев скрывалось холодное отчуждение к бездомному несовершеннолетнему чужеземцу. У меня от этого чувства даже копчик заунывно стыл, потому что я думал, что мы будем так бродить по Парижу, пока одежды наши не превратятся в лохмотья и мы не начнем лазить по помойкам и просить подаяния. «Ну и что, — подбадривал себя я, — ведь я буду с ней, а для меня лучше бродяжничать в этой дыре с любимой, чем возвратиться к родителям и больше ее никогда не увидеть». Мерседес то и дело звонила в какие-то справочные конторы и пыталась разузнать адрес отца. На Марсовом поле она сказала мне, что есть поверье: если влюбленные поцелуются прямо под Эйфелевой башней, то останутся неразлучными на всю жизнь. Я предложил ей пойти и поцеловаться, но она только рассмеялась и сказала, что я буду об этом жалеть.

— Не буду! — решительно сказал я.

— Но ведь когда ты вырастешь, я стану уже старухой.

— А я и старухой буду любить тебя больше всех молодых!

— Как же ты ошибаешься, — улыбалась она.

Мы вышли на Конкорд, перешли торжественную площадь с египетским обелиском между двумя фонтанами и спустились по ступенькам в аллею Луврского сада. Там мы сошли на газон и прилегли под деревом отдохнуть. Погода была теплая, облачная, и мне было очень приятно просто лежать и смотреть в плывущее клочковатое небо. Мерседес вздремнула. Кофточка у нее была повязана рукавами вокруг живота, она лежала, одну ногу в белой кроссовке вытянув прямо, а другую согнув и поставив ступней на траву. Точно так же одна рука у нее лежала на траве, а другая безжизненно на лице, прикрывая от света глаза. Губы ее были слегка разомкнуты, она чуть слышно дышала через них, и грудь у нее высоко поднималась при каждом вздохе. Я сорвал молодую травинку и провел острым кончиком по бархатистой щеке. Она пошевелилась и отмахнулась как от мухи. Я пробежал травинкой по ее подбородку, и она еще раз пошевелилась, что-то пробормотав сквозь сон на своем языке.

Я решил, что она крепко спит, и склонился над ее губами, чтобы почувствовать теплоту ее дыхания на своей щеке. Возможно, на нас смотрели люди, но мне было все равно. Я приблизился близко-близко и вдохнул тепло из ее жаркого рта. Потом она неожиданно подняла руку, повалила меня на себя, прижала, и мы слились в долгом и первом настоящем для меня поцелуе, от которого кружилась голова, куда-то уплывала земля, и все вертелось вокруг нас, словно на далеком катке в России. Когда мы перестали целоваться, я сказал, задыхаясь:

— Детка, это был лучший поцелуй в моей жизни.

Она охнула, схватилась за живот, поджала ноги и свалилась на бок, делая вид, что умирает со смеху. Когда я присмотрелся, я понял, что она действительно умирает со смеху. Я смотрел на нее, и мне тоже становилось смешно. Мы в обнимку неуклюже катались по всему газону, пробовали целоваться, но как только наши губы смыкались, тут же она прямо в мой рот с дурацким звуком взрывалась приступом хохота. И снова она перекатывалась через меня, я перекатывался через нее, и Париж перекатывался через нас…