Читать интересную книгу Мужчина и женщина. Тело, мода, культура. СССР - оттепель - Наталия Лебина

Этот вид одежды в 1920-х годах имел выраженный унисексуальный характер. Кожанки – форменная одежда летчиков и шоферов времен Первой мировой войны – превратились в символ революционной моды, лишенной традиционного полового символизма. Важную роль в данном случае играл материал: непромокаемый, немнущийся, предохраняющий от ветра. Кожаная куртка, независимо от пола ее хозяина, подчеркивала его причастность к социальным переменам, произошедшим в России в 1917 году, служила пропуском в любое советское учреждение, демонстрировала принадлежность к высшим слоям советского общества. Достать кожанку – предмет вожделения многих – было нелегко. И в период гражданской войны, и в начале нэпа этот вид одежды считался ходовым товаром на толкучках. В первую очередь кожаные куртки стремились приобрести начинающие партийные работники и комсомольские активисты. Тянулись к внешней революционной атрибутике и желающие приобщиться к «пролетарской культуре» представители средних городских слоев и в первую очередь молодежь. Надеть кожанку для многих из них означало зафиксировать факт изменения своей социальной ориентации. Писательница В.Ф. Панова отмечала, что в самом начале 1920-х годов ее муж, юноша из ростовской интеллигентной семьи, «ковал» из себя железного большевика: говорил гулким басом, вырабатывал размашистую походку, а главное, любыми способами пытался приобрести кожанку (Панова 1980: 87).

Любопытное свидетельство того, что кожаную куртку воспринимали как некий мандат на привилегии в новом обществе, встречается в интимном дневнике молодой москвички, дочери мелких служащих. В 1924 году она писала: «Я видела одну девушку, стриженую, в кожаной куртке, от нее веяло молодостью, верой, она готова к борьбе и лишениям. Таким, как она, принадлежит жизнь. А нам ничего» (Рубинштейн 1928: 234).

Но во второй половине 1920-х годов ситуация поменялась. Кожанка перестала считаться модной и престижной. Она превратилась в символ неустроенности быта, вынужденного аскетизма, уместных лишь в условиях военного времени. И это изменение ее статуса являлось признаком демилитаризации жизни. Отказ от ношения старых военизированных атрибутов одежды демонстрировал не только усталость от психологического напряжения «военного коммунизма», но и повышение уровня жизни рядовых горожан. Бывший член Государственной думы, ярый монархист В.В. Шульгин тайно посетил в 1925 году Ленинград. Он явно старался не выделяться из толпы и хотел выглядеть по-советски. Но каково же было его удивление, когда пассажиры трамвая, идущего по Троицкому мосту, с нескрываемым любопытством поглядывали на «комиссарского вида человека». «Этот вышедший из моды тип, – писал В.В. Шульгин, – еще хранивший облинявшие заветы коммунизма, был я. О, ирония судьбы» (Шульгин 1991: 305). В 1926–1927 годах кожанка заметно утратила популярность даже в среде молодежи. На страницах комсомольской печати часто можно было видеть жалобы следующего содержания: «Теперь, если ходить в кожаной куртке, девчата фыркают» или «Что иногда говорит комсомолец? Если ты в кожанке, какой к тебе интерес!» (Комсомольская правда 1927).

В конце 1930-х – начале 1940-х годов кожаная одежда вновь появилась на улицах советских городов, но носили ее лишь военные. Своеобразным социальным маркером была она и в конце войны. Работников наркоматов в это время стали узнавать на улицах по светло-коричневым кожаным пальто. Они в качестве шоферской спецодежды прилагались к автомашинам, присылаемым по ленд-лизу американцами. Машины отправляли на фронт, а кожаные пальто оседали в Москве, но универсального характера они не обрели, оставаясь принадлежностью мужского гардероба. Кожаная одежда в СССР стала вновь «внегендерной» лишь в 1970-е годы.

Кожаная куртка была введена в ранг модной вещи в стиле унисекс стихийно, по инициативе самих революционных масс, без участия власти. Но ее появление явно отражало серьезные перемены в российском гендерном укладе на фоне социально-политических катаклизмов, начавшихся в 1917 году. На исходе 1920-х годов советские идеологи сделали попытку закрепить разрушение традиционной иерархии полов в новых образцах одежды. С лета 1928 года на улицах советских городов стали мелькать юноши и девушки в одинаковой полувоенной одежде. Идея ее создания принадлежала будущему секретарю ЦК ВЛКСМ А.В. Косареву, в то время возглавлявшему одну из московских комсомольских организаций. Он писал в «Комсомольской правде» в июне 1928 года: «Образец формы предлагаем московский (гимнастерка с откладным широким воротником, с двумя карманами по бокам, с двумя карманами на груди, брюки полу галифе, чулки и ремень, можно портупея). Форма цвета темноватого хаки. Эта форма и ее фасон наиболее приемлемы, так как она не марка, прочна, дешева… удобна – не стесняет движений, проста – не криклива, изящна». На такую юнгштурмовку возлагались большие социально-экономические надежды. Она должна была решить проблему гардероба части молодых людей. Введение единой формы для комсомольцев выглядело как полное отрицание внешних образов бытовой культуры нэпа. ЦК ВЛКСМ считал, что форма «дисциплинирует комсомольцев», позволит «воспитать чувство ответственности у комсомольца за свое пребывание в комсомоле, примерность поведения у станка, на улице, дома… способствует военизации комсомола» (Комсомольская правда 1928).

Идея формы для комсомольцев была заимствована у молодежной немецкой организации «Юный Спартак». Юнгштурмовка предвосхитила появление «сталинки» – своеобразного гражданского мундира эпохи сталинизма. Как еще недавно кожанка, юнгштурмовка маркировала сопричастность человека системе новых социалистических ценностей. В студенческой среде, по воспоминаниям историка-востоковеда И.М. Дьяконова, в одинаковых одеждах цвета хаки с ремнем через плечо ходили все комсомольские активисты (Дьяконов 1995: 176). Старая профессура про себя называла их «саранчой» в первую очередь за тональность костюма. На исходе нэпа юнгштурмовка в организованном порядке возрождала нормы аскетизма военно-коммунистической эпохи, со свойственным ей пренебрежением к половой дифференциации. Однако носили эту форму недолго. Уже в начале 1930-х годов в среде молодых модельеров высказывались мысли о недостатках такого обмундирования: «Юнгштурм – форма для коллективных выступлений, для военной учебы и т.д. В обычных бытовых условиях отдыха и труда, не требующего спецодежды, его нельзя считать видом нового костюма, ибо в нем не соблюдены требования гигиены в отношении правильного подбора ткани и покроя. А ношение портупеи, не выполняющей никакой функции в быту, следует признать не только бессмысленным, но и вредным явлением» (Изофронт 1931: 62).

Страна вступала в эпоху «сталинской культурности», когда на фоне «большого террора» развивался традиционалистский откат в сфере гендерных отношений. Стиль унисекс, со свойственным ему демократизмом, в целом диссонировал с нарочитыми сталинскими образцами мужественности и женственности. Но даже в тоталитарной повседневности можно было заметить его завуалированные проявления. Это так называемые английские костюмы у женщин – своеобразный вид официальной одежды. Искусствовед М.Ю. Герман вспоминал заведующую кафедрой марксизма-ленинизма в Ленинградской академии художеств в начале 1950-х годов, даму с «обликом генеральской жены (каковой и являлась) и повадками лагерной надзирательницы. Она носила исключительно ответственные костюмы только двух цветов: красного и зеленого» (Герман 2000: 198). Примерно в таком же стиле известный оператор Б.И. Волчек приодел свою дочь Галину, отправляя ее в актерскую среду после окончания школы. Темно-синий пиджак и юбку даже шили у мужского мастера, правда, лучшего в Москве в 1950 году (Райкина 2004: 30–31). Сразу следует оговориться, что английские костюмы женщины носили и во времена оттепели. Правда, их жакеты, как и мужские пиджаки, претерпели ряд изменений. И в том и в другом случае ушли в прошлое фигурные лацканы.

Смена политического курса повлияла и на распространение характерных признаков унисексуальности во внешнем облике советских людей. Сталинский гламур, отличавшийся помпезностью и тяжеловесной роскошью, был неотделим от женских завитых пышных причесок с коками. Старый член партии большевиков, работница одного из ленинградских заводов З.Н. Земцова вспоминала, как в середине 1930-х годов собиравшимся на торжественный вечер в Кремле женщинам по случаю празднования 8 марта было дано указание явиться на банкет «не нигилистками… с короткой стрижкой, а выглядеть женщинами» (Огонек 1989: 8).

Мужчинам вполне дозволялось носить пышные усы. Известный питерский исследователь, доктор исторических наук, профессор В.С. Измозик, правда, как-то рассказывал, что ему пришлось увидеть в архиве Выборга приказ, отданный командующим 70-й стрелковой дивизии Ленинградского фронта полковником А.А. Красновым в связи с преобразованием ее в ноябре 1942 года в 45-ю гвардейскую. В документе предписывалось всем мужчинам отрастить «буденовские усы», а женщинам – «сделать шестимесячную завивку (перманент)». Имперские тенденции, характерные для позднего сталинизма, в частности введение раздельного обучения девочек и мальчиков в средней школе в 1943 году, а затем в 1949 году – единой школьной формы, полностью копировавшей гимназическую, создали почву для благоприятного отношения власти к длинным женским волосам, но обязательно заплетенным в косы. Это конечно, в первую очередь касалось юных девушек. Иными словами, мощные тоталитарные тела («Девушка с веслом», «Рабочий и колхозница») должны были быть увенчаны не легкомысленными стрижками, а античными косами или пышными волнистыми волосами.