Читать интересную книгу Петербургские хроники. Роман-дневник 1983-2010 - Дмитрий Дмитрий

— О’кей! — сказал Димитриус. — Когда ваша семья приехала в Россию?

Я сказал, что мои предки жили в Петербурге с середины девятнадцатого века… А что было раньше, не знаю.

Димитриус удивленно присвистнул: «С середины девятнадцатого? О’кей!»

— А вы из литовцев или из латышей? — спросил я.

— Я — грек! — засмеялся Димитриус. — Наша фамилия греческая! Вы разве не знаете?

Еще он сказал, что хорошо осведомлен, где расположен магазин «Interbook». Ему случается частенько бывать в тех краях. И повесил трубку.

— Ну что? — спросила Катька. — Что ты молчишь?

— Он — грек! — я удивленно поднял плечи.

— Ну и что?

— Ничего…

— Может, ты и правда, грек? — пригляделась к моему лицу Катька. — Смуглый. Кареглазый. А почему ты не спросил, кем он работает?

— Я же глупый, — напомнил я.

— Ты не грек, — поставила диагноз Катя. — Ты вредный и злопамятный. Значит, ты литовец или латыш. Они все такие!

— Да, — кивнул я. — Постараюсь запомнить! А все эстонки — сущие ангелы. — Я сделал Катьке рожицу, чтобы она представляла, какие эстонки ангелы, и пошел с сигаретой к двери.

Она догнала меня и стукнула кулачком в спину. Феминизм в чистом виде! Но я даже не обернулся.

Видела бы жена, как я терпеливо борюсь с его проявлениями в западной молодежи…

Я вышел на улицу, закурил и стал прохаживаться перед витриной, искоса взглядывая на свой портрет и Катьку, уже болтавшую с улыбкой по телефону.

Ехал грека через реку…

Впрочем, можно сказать, что мой батя был слегка похож на грека! Смугловатое лицо, ореховый цвет глаз, орлиный нос, черные буденновские усы… Эх, батя, батя! Не нашлось у тебя времени рассказать детям про фамилию. Про блокаду рассказывал, про детские проказы и юношеские увлечения, а вот о корнях не успел поведать. Или не захотел?

Вежливые, но унылые шведы.

Жара.

Витрины магазинов, меж которых идешь, как листаешь рекламный буклет. Сидит манекен в витрине и болтает ногами — рекламирует брюки. На брюках ценник. И в будни болтает, и в выходные болтает. До чего надоел этот болтун со своими протезными ногами и сдержанной улыбкой!

В обеденный перерыв мы спустились с Катькой к пляжу и искупались. Съели по мороженому. Скамеечки на зеленых холмах, тень деревьев, мостки с лодками, чистая холодная вода.

Сколько написано о золотистом пушке в ложбинке на женской шее, о тонких лодыжках… Есть о чем писать.

Людей полон пляж. Но тихо. Даже дети не вопят, играя в мячик. Листочки едва колыхнутся от ветра — слышно. Это тебе не Чертово озеро под Зеленогорском, где компания, приехавшая на джипе, слышна на другом берегу.

Если бы Катька не строила гримасы, изображая неприятных ей людей, она бы тянула в моем мужском понимании на крепкую четверку. Может, она только со мной, старым пеньком, такая непосредственная? А с ровесниками — сдержанная леди?

И вопрос, как палкой по лбу:

— А жена у тебя хорошая? Не изменяет тебе? — И, не дождавшись ответа: — А ты ей?

Я, после некоторого замешательства:

— Армянское радио на глупые вопросы не отвечает…

— Ну, скажи! — Она лежит на животе и с усмешливой мордочкой пытается заглядывать мне в глаза. — Скажи!

Сколько ей лет? Даже не знаю. Двадцать-двадцать пять? Эксперт в таких вопросах из меня никудышный. Мне сорок четыре. Одним словом, дочка. Лезть к папаше с такими вопросами — нехорошо. О чем я и говорю ей.

— Все писатели и артисты — бабники, я знаю…

Она дразнит. Я не поддаюсь. Закуриваю неторопливо. Солнце припекает спину.

— Ты только что курил!

— Я волнуюсь.

— Никогда бы не вышла замуж за артиста, какой бы красивый он ни был. А почему ты разволновался?

— В три — студенты. В четыре — Димитриус.

Я и правда волнуюсь.

— О чем мне с этими студентами-славистами говорить? И на каком языке?

— Они с преподавателем придут. По-русски понимать должны. Не поймут — переведу. По-английски можешь говорить. Только не зэкай, когда произносишь определенный артикль. Не «зэ», а глухое «дэ». «Дэ»…

— Тоже мне англичанка! С этим «зэ» меня все кому не лень достают. А если меня так в школе научили? Я английский язык в студеном городе Кандалакша изучать начал. На берегу Белого моря. Слышала про такое? Я там четыре года прожил, и английский язык преподавала учительница немецкого. Другой иностранки в школе не было.

— Зэ тэйбл! — хихикает Катька. — Зэ кар! А почему ты в Кандалакше жил?

— Отец себе пенсию северную зарабатывал, — говорю. — Газету редактировал. Я же не смеюсь, когда ты вместо «дурак» говоришь «турак», а вместо «хороший бар» — «кароший пар» … Оставь мой английский в покое. Старую собаку не научишь новым фокусам.

Хвать меня кулаком по спине!

Я же говорил: все эстонки — сущие ангелы. Она, наверное, собаку на свой счет отнесла. Может, она по-русски вообще через слово понимает.

Я сказал, что не усматриваю причин панибратства с мужчиной, который вдвое старше этой рыжей, хоть и симпатичной — тут я через плечо оглядел ее от макушки до лодыжек — свиристелки.

— А что такое «свиристелки»?

— Это которые всё время «сю-сю-сю», и всё им по фигу, — пояснил я. — Несерьезные такие девочки. — И стал одеваться.

— Ага! Я — рыжая «сю-сю-сю»! Ты у меня еще получишь!

— Я сказал «рыжая симпатичная» … А не просто «сю-сю-сю».

Слышала бы жена эти разговоры.

4. За литературную державу обидно

Встреча со студентами началась комкано. Их было шесть человек вместе с преподавательницей: все худые, скрюченные, железные очки, светлые волосики. Катька организовала стулья, и мы сели полукругом. Блокнотики, авторучки. Преподавательницу звали Мика. Это я быстро запомнил — у нас в гараже была рыжая собака Мики, дежурила со мной по ночам.

Рыжая Мика включила диктофон и задала первый вопрос: «Сколько книг вы имеете, которые написал?»

Я начал свежо и оригинально — с того, что любой писатель всю жизнь пишет одну книгу. Сколько бы, дескать, наименований книг ни числилось в активе писателя, книга всегда одна — она слепок, калька с его жизни. Бумага, как известно, прозрачна, и мысли автора о добре и зле, жизни и смерти, любви и ненависти, верности и предательстве — всегда просвечивают сквозь листы его книг. Автор может прятаться за масками своих героев, но свои взгляды на жизнь он не может спрятать от читателя. Свежо, оригинально, ничего не скажешь.

— Возьмем «Трех мушкетеров» Александра Дюма… Я, надеюсь, все читали эту книгу?

Ожидаемых кивков не последовало. Катька стояла за прилавком и делала мне страшные глаза.

— Быстро говорю? — прервался я.

— Нет-нет, хорошо, — кивнула Мика. — Продолжай. Всё правильно. В Швеция бумага очень тонкая, у нас плохо издают классику…

Верзила-студент чпокнул жестяной крыжечкой пепси и отхлебнул из банки. На него осуждающе покосились. Он виновато втянул голову в плечи и улыбнулся мне — жарко!

Я взял с прилавка несколько своих книг и раздал шведам. С этого и надо было начинать, болван. Студенты радостно закивали, зашелестели свежие тугие страницы… Катька сделала еще более страшные глаза и, извинившись, подошла ко мне с искусственной улыбкой. Прошептала на ухо:

— Скажи, что книги они могут купить в магазине, а ты их надпишешь. Они думают, ты даришь.

— Может, ты скажешь? Они меня понимают?

— Хорошо, скажу. Говори проще, расскажи о себе.

Катька, продолжая улыбаться, вернулась к прилавку и что-то сказала по-шведски. Две книги легли обратно на стойку. Я почувствовал себя неловко. Будто я навязывал студентам покупки.

Я попытался рассказать о себе. Мика понимающе кивала. Катрин переводила. Студенты листали книги, рассматривали смешные иллюстрации Сереги Лемехова и хихикали.

Катька гордо улыбалась и одобрительно подмигивала мне. Книгу мою — я уверен — она не читала. Несколько раз звякал дверной колокольчик, и в магазин осторожно заходили новые покупатели. Катька жестом приглашала их к нашему кружку и шепотом поясняла, что происходит. Студенты и Мика на правах старожилов задавали мне вопросы. Одна девица, наиболее заморенная учебой, заглядывая в блокнотик, спросила, страдал ли я от цензуры и Ка-гэ-бэ. Спросила по-русски, но Катрин перевела, чтобы всем было понятно.

Стало тихо.

Врать не хотелось. Я молчал, вспоминая свою бестолковую жизнь и отдельных чудаков, с которыми сталкивался в редакциях. Как было дело, в двух словах не расскажешь. Диссидентом я не был — это уж точно. Мутило от многого, но когда умер Брежнев, я огорчился… И Горбачёва принял поначалу всей душой.

Мика щелкнула пальцами, привлекая мое внимание, и демонстративно выключила диктофон. Дескать, дальше нашей компании ваши признания не разойдутся. Студенты со свирепой подозрительностью оглядели пришедших после них посетителей. Все напряглись.