Читать интересную книгу ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье. - ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ

А успокоилось бы? – поправил себя Максимилиан. Может быть, наоборот, любого другого короля, более гордого и сильного, чем злополучный Людовик XVI, стоило бы ему только попытаться пойти против всей восставшей Франции, прихлопнули бы как муху со всеми его «верными» войсками? А вместо низвергнутого деспота королем тут же стал бы дофин или даже этот неугомонный Орлеанский герцог?

Но король не мог быть другим. Робеспьеру казалось, что он хорошо разглядел и понял этого ленивого и, в общем-то, добродушного толстяка, не способного ни к каким решительным действиям, и тогда во время холодного представления депутатов третьего сословия королю 2 мая, и во время его встречи с депутацией от Учредительного собрания 9 июля, в которую был включен и Робеспьер и которая явилась к его величеству с требованием вывести войска из района Версаля, и, наконец, во время быстрого и великодушного примирения короля с Ассамблеей на заседании 15 июля, на котором слабонервный депутат Блан умер от волнения и восторга! Еще бы не примириться! – дело было как раз на следующий день после взятия Бастилии. А 17 июля король поехал примиряться и со своим добрым народом, и Максимилиан в числе двухсот сорока других депутатов Собрания сопровождал его в Париж.

Идя рядом с каретой, в которой сидел царственный толстяк с обрюзгшим лицом, Робеспьер с некоторым удовлетворением думал о том, что божественная справедливость (справедливость Жан-Жака!) все-таки восторжествовала. Тогда, 14 лет назад, у коллежа св. Людовика коленопреклоненный Робеспьер приветствовал повелителя Франции, а теперь повелитель, узурпировавший права суверенного народа, едет на поклон к этому самому народу. Максимилиан был полностью согласен с Байи, который в Ратуше, преподнеся Людовику ключи от Парижа, заявил: «Обычно короли завоевывают народы. Ныне же французский народ сам завоевал своего короля!» «Завоеванный» Людовик прицепил к своей шляпе только что введенную национальную трехцветную кокарду и удалился не в самом хорошем расположении духа, а Робеспьер с несколькими депутатами отправился рассматривать взятую и предназначенную к сносу Бастилию.

Кстати, по поводу национальной кокарды и Бастилии. Сейчас не любят вспоминать об этом, но ведь это изменник Лафайет придумал революционное трехцветье, совместив красный и синий цвета Парижа с белым цветом монархии. Интересно, куда девать белую полоску с революционных кокард и флагов теперь, когда монархия пала? Хотя об этом вряд ли кто будет сейчас задумываться – прошло три года, равные трем десятилетиям. Появилась традиция. Впрочем, первая национальная кокарда в виде зеленого листочка с первого попавшегося дерева, предложенная Демуленом в саду Пале-Рояля, была еще хуже, – она в точности соответствовала зеленому флагу герцога Орлеанского.

И все-таки целый день (или около того) парижане носили на шапках зеленые листки Демулена. Позднее, вспоминая свое посещение Бастилии, Робеспьер с удивлением думал о том, что именно его бывший однокашник по коллежу Луи-ле-Гран выдумал не только первую национальную кокарду, но и первый призвал народ к штурму Бастилии. Слова Демулена: «Граждане! Я только что из Версаля. Неккер уволен! Этой отставкой правительство готовит нам новую Варфоломеевскую ночь! Лучшие патриоты будут перерезаны батальонами немцев и швейцарцев! Нельзя медлить ни минуты! К оружию! К оружию!» – стали известны всей Франции не менее, чем слова Мирабо, сказанные де Брезе, а сам Камилл с этих самых пор гордо назывался «человеком 14 июля»!

Максимилиан тогда даже почувствовал нечто похожее на укол зависти. Ведь он так гордился своим депутатством, а его, по иронии судьбы, обогнал его единственный друг детства Камилл, считавшийся хотя и добродушным, но пустейшим малым. Впрочем, ознакомившись с первыми номерами газеты Демулена «Революция Франции и Брабанта», Робеспьер понял: считать Камилла пустым нельзя. Хотя талант едва ли не лучшего революционного публициста был отдан явно не в те руки – легкомысленный Демулен не имел собственного мнения и все время находился под влиянием сомнительных личностей: сначала под влиянием нравственно-испорченного Мирабо, а затем и Дантона, тоже не внушавшего Робеспьеру доверия своими личными качествами. Дурной пример заразителен, особенно для людей нестойких, и Максимилиан, возобновивший знакомство с другом детства, с грустью убедился, что повлиять на бывшего однокашника собственным добродетельным образом жизни не в состоянии. К тому же теперь друг Камилл разделял свою дружбу не только с одним Робеспьером, но и со всем революционным Парижем, он знал всех, ну буквально всех известных политических деятелей и почти со всеми был «на короткой ноге». Да, чем-чем, а этим сам Максимилиан никогда похвастаться не мог, – с людьми он сходился трудно, близких друзей у него в Париже до сих пор не было, кроме вот разве что вновь обретенного Камилла. Вот уж кому можно было позавидовать, так этому легкомысленному бездельнику! Это же надо! – дружить одновременно и с развратным Мирабо, и с аскетичным Маратом, призывающим повесить этого самого Мирабо! Да, что говорить, если оказывается, даже сегодняшний молодой депутат Сен-Жюст, посетивший Робеспьера, по его собственным словам, тоже дружил с Демуленом в то самое жаркое лето 1789 года!

Резкие и неприятные слова Сен-Жюста о Камилле и причинах разрыва с ним, признаться, весьма порадовали Робеспьера. Нет, не потому, что он хотел услышать о своем друге что-то плохое. Максимилиану было приятно, что Демулену предпочли его, Робеспьера. Это было почти так же приятно, как и заверения самого Камилла о том, что Максимилиан по-прежнему остается его самым близким другом (наряду с Дантоном). В этом Робеспьер порой сомневался: уж очень обширным казался круг близких знакомых Демулена и не менее разнообразной их «политическая окраска». Позднее, вспоминая свадьбу Демулена, Максимилиан не мог отделаться от мысли о том, что судьба разыграла над ними какой-то нелепый фарс: из полусотни с лишком революционных деятелей, присутствовавших на церемонии венчания Камилла с Люсиль Дюплесси в церкви св. Сульпиция 29 декабря 1790 года, большая часть гостей ко времени Тюильрийской революции или эмигрировали, или все более и более склонялись вправо, если вообще не стали контрреволюционерами. И, как мудро предвидел Максимилиан, этой участи – изменить революции – должны были подвергнуться и все остальные, за исключением, может быть, Дантона, ну и самого главного виновника церемонии.

Вот, например, что можно сказать об одном из свидетелей той свадьбы Жане Пьере Бриссо, бывшем друге Марата и тогдашнем друге Демулена (теперь – тоже бывшем), возглавившем в новом Законодательном собрании фактически всех «левых»? Так сказать, о Робеспьере новой Ассамблеи. Кроме того, что он неплохой оратор и неплохой журналист (но не Мирабо, и не Демулен, и, пожалуй, даже не Марат!)? А то, что не успел этот, с позволения сказать, «новый Робеспьер» почувствовать себя хозяином Собрания, как тут же повел против настоящего Робеспьера целую кампанию за завоевание права быть истинным «народным вождем».

Столкнулись они по вопросу о войне. Войне победоносной. Войне революционной. Войне, почему-то так нужной Бриссо и его партии жирондистов, главенствующей в Законодательном собрании. Сначала Робеспьеру показалось, что Бриссо, увлеченный собственным красноречием и высокопарными фразами о стонущей в цепях деспотизма Европе, просто хочет увеличить свою популярность, призывая своих соотечественников к экспорту Французской революции. Но не может же он серьезно хотеть этой войны при полном развале старой французской армии, притом что большинство офицерского корпуса все еще составляли враждебные народу дворяне, а верховным главнокомандующим числился король? При таком раскладе призывать к войне мог только изменник или сумасшедший. Впрочем, тогда в сумасшедшие следовало записать большую часть революционеров. Почему-то все они поддерживали Бриссо, а от Робеспьера, выступавшего бесчисленное количество раз (с ноября 1791 года до самой Тюильрийской революции) против революционной войны и в Якобинской клубе и со страниц своей газеты «Защитник конституции», которую он начал издавать с лета 1791 года, многие отвернулись. В поединке с «новым Робеспьером» новых левых настоящий Робеспьер явно проигрывал. Казалось, он впервые плывет против течения. Как же так! Не верить в силы собственного народа! Не верить в высокий революционный дух свободных людей!

Но Робеспьер знал, что делал.

В высокий боевой дух революционных французов он верил. Он не верил в боеспособность разложившихся французских войск (когда это было, чтобы вызванная свободой анархия смогла превозмочь дисциплину, вбитую палочной муштрой?). Не верил он и в поддержку угнетенных европейских народов, которые будто бы только и ждут вторжения революционеров, чтобы свернуть шею своим тиранам (никакой суверенный народ не любит иноземцев, какие лозунги свободы они бы ни несли на остриях своих захватнических штыков). Да и так ли уж силен этот революционный дух во французах, если, несмотря на его присутствие, внутри страны продолжают править «бывшие» (аристократы) во главе с главным врагом революции толстым Людовиком?