Читать интересную книгу Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 - Александр Дроздов

Заволжские старцы и всякие вольнодумцы смеялись над всеми этими пророчествами, но безумцы ведь всегда были и везде. Владыка новгородский Геннадий, архимандрит волоколамский Иосиф, те, наоборот, веровали в неизбежную катастрофу, по-видимому, накрепко.

И вот страшная ночь настала…

В палатах князей Патрикеевых по всем горницам горели лампады и стояла торжественная тишина. Княгиня — упитанная женщина с носиком пипочкой и накрашенными щеками, лежавшая целыми днями, чтобы раздобреть ещё больше и тем завоевать, наконец, бешеное сердце своего супруга, — от времени до времени принималась выть и причитать: вот ещё немного, и начнутся великие гласы, и потрясётся земля, и всё будет кончено. Старый князь затих у себя — он не больно верил в скончание века, но всё же потихонечку немножко и опасался: а вдруг?! Князь Василий от отвращения просто места себе не находил. Но ему было любопытно, как это: ничего не будет…

Он лежал без сна у себя в опочивальне, следил за боем часов у Ивана под Колоколы, прислушивался к вою и причитаниям жены и думал свои то печальные, то злые думы. Он становился всё более желчен и горд. Этим он, как высоким тыном, отгораживался от людей. Он уже понял, что люди рабы своей собственной глупости, что не стоит с ними связываться ни в чём, а если он, по поручению государя, и делал иногда дело государское, так надо же было что-нибудь делать. «Провалитесь вы все хоть сейчас в тартарары!» — стояло в его опустошённой душе постоянно, и только воспоминание о Стеше горело там, среди развалин и туманов тоски, тёплой и печальной лампадой.

В соседней горнице послышались тяжёлые шаги княгини и звук отодвигаемого волокового оконца: княгиня слушала подход страшного часа в ночи. Но всё было тихо. Даже колотушки сторожей зловеще замолчали. И вдруг…

— Миаоу-у-у-у-у-у… — страстно вывел на кровле кот.

— Аоу-у-у-у-у… — хрипло и зловеще отвечал ему другой.

— Пшшш… Фшшш… Фррррр… Миаоу-у-у-у-у…

Князь Василий зло улыбнулся: гласы архангельские начинали забавно. И вдруг ночь вздрогнула: у Ивана под Колоколы медлительно и важно колокол пробил пятый час ночи. До полуночи, конца всего, оставался только час один. И в небе ясном, над кремлёвскими стрельницами, было светлое торжество звёзд. Изредка слышно было, как в вышине, под звёздами, с гоготаньем проносились с юга гусиные стаи.

— Ох, Господи Батюшка милостивый, — надрывно вздохнула княгиня. — И скоро ли мука эта кончится?! Мамушка, девки, да молитесь же, ободрало бы вас! Где вы опять там все забились?

По всему дому слышались мягкие, ночные шаги, вздохи тяжкого томления, молитвенный шёпот.

Княгиня снова отомкнула волоковое оконце и стала слушать.

— Миаоу-у-у-у-у… — завёл глас от трубы.

— Аоу-у-у-у-у.-.. — остервенело отозвался другой, побасистее, совсем близко от окна.

— Да брысь вы, проклятые! — гневно бросила в темноту княгиня, и по кровле послышался мягкий поскок бархатных лап.

И сейчас же от трубы басовито и раздражённо подал голос потревоженный:

— Миауо-у-у-у-у-у… Фрррр! Пшшшш!..

Началась бешеная драка. А вверху, над стрельницами, неслись с гоготаньем гуси, чертили небо золотые метеоры и звёзды пели гимны весне…

— Господи Батюшка, силушки моей больше нету! — простонала княгиня. — Мамка, приготовила ли ты саван-то мне? И сказали бы князю: ну как можно теперь дрыхнуть? Господи Батюшка.

— Матушка княгинюшка, излиховалась ты вся у нас, родимка, — слышался сопливый шёпот плачущей мамки. — Господь милостивый, чай, порадеет тебе: сколько ты милостоньки-то подавала, сколько денег монахам этим раздала, попам завидущим, черницам-потаскушкам. Вам, богатым, и душеньку-то свою спасти легче — сколько у вас молитвенников-то! Нет, а нам-то вот каково будет?..

— Ишь, сравняла! — гневно усмехнулась княгинюшка. — Деньги-то они, бесстыжие, брать берут, а молиться-то небось лень. Господи, прости нам согрешения наши великие. Мамк, а мамк, не побудить ли нам князя-то? Скоро полночь уж. У-у-у-у…

— Разгневается, княгинюшка матушка, — шептала старуха. — Ты знаешь ндрав-то его. Не замай, пущай почивает. А мы за его помолимся…

И снова послышались истовый шёпот молитв, глухое стуканье лбов о пёстрые подручники и слёзные воздыхания. Князя и злой смех душил, и гнев на всё это тупоумие.

Он вынул ладанку и нежно поцеловал. Стеша! Ах, эти думы о ней неотвязные! Может быть, сейчас тоже вот сокрушается да о нём Богу молится. Стеша, Стеша, где ты, радость моя…

И вот снова страшно дрогнула вешняя звёздная ночь: у Ивана под Колоколы ударили полночь! Княгиня с воплем повалилась пред образами, а за нею, голося, все мамки и девки сенные, конец всему! Они бились в рыданиях, а над тёмной Москвой властно и строго отмерял колокол последние страшные мгновения уже умирающей жизни земной. Старая мамка, забыв в опасности о княгинюшке, бросилась к оконцу, чтобы видеть, как разверзнутся сейчас небеса и, трубя, полетят на землю полки небесные.

— М-м-м-мяу-у-у-у-у… — яростно возгласил глас.

— Аоу-у-у-у-у… — гнусаво пробасил другой от трубы.

И слышен был прыжок мягких лап, и под самым оконцем в хищном урчании снова закипел бешеный бой.

Князь Василий не выдержал и зло расхохотался.

— Да ложитесь вы, дуры, спать! — крикнул он. — Долго ли ещё вы хороводиться-то будете? Ну, живо у меня по местам.

Споро затупали босые ноги разбегавшихся по хоромам девок и старух. Сердца их радостно бились: ничего, знать, на этот раз не будет!

Но всех, может быть, довольнее несостоявшимся светопреставлением на Москве была дотошная княгиня Голенина. Она довольно-таки помучилась в эту ночь, но когда из пророчеств богоносных отцов ничего не вышло, она сразу радостно ожила.

— Ну, что?! — подбоченивалась она. — Я всегда говорила, что ничего не будет. Это батюшки нарочно придумали, чтобы общий народ попугать, чтобы он их лутче слушался. Я уж знаю!

И на радостях отписала Волоколамскому монастырю добрый лесок.

XXXIV. МНЕНИЕ

Весна пылала радостными пожарами. Всюду играли, пенились и журчали потоки мутной воды. С крыш звенели последние уже капели. В солнечной вышине разливались жаворонки. Грачи разгуливали по бурым луговинам и оглушительно кричали вкруг косматых гнёзд своих. А Москва и вся Русь кипела спорами. Еретики и всякие вольнодумцы со смеху покатывались:

— Ну что, недотёпы? Как теперь с преданиями-то святоотческими будет? Где же ваши учителя и наставники? Или все попрятались? Когда вы бараньём-то быть перестанете? Ну, будут гласы, вострубят ангелы, ну, конец миру — так по кой же пёс монахи-то столько земель да золота за это время набрали? Вот они теперь на вашей земельке царствовать будут, а вы ходите округ да облизывайтесь… И годно! Вам, чертям толстомясым, говорили. А вы: собор сбирай, засудим, сожгём! Ну, а теперь кого жечь-то надо?

Православные были смущены. Но положение спас Данила Агнече Ходило.

— И дива никакого нету! — победоносно бросил он вольнодумцам-брехунцам. — Отмолили святители у Господа землю Русскую и нас всех, грешных, только всех и делов. Ишь, тожа умники выискались!

Православные ожили. По-прежнему церкви были полны, по-прежнему исправно служились панихиды, сорокоусты, молебны и всё, что полагается, и рука дающего не оскудевала. Данила Агнече Ходило неистовствовал:

— Вся эта пря и мнение только Бога бесчестят! — грозно блистая очами, разрумянившись, шумел он. — Нечего велеречествовать и опытовать не своё, яже тебе не дана суть. Что убо привлачаешь вещь, от неё же пострадать имаше? — зловеще намекал он на что-то тайное. — Не играй таковым, человече!

Иосиф, чрезвычайно раздобревший за последнее время, одобрял рвение своего любимого инока, всячески отличал его и думал, куда бы его получше определить. Нет, этому не овчину скупать, не тивунить по необозримым вотчинам монастырским, не деньги мужикам в рост раздавать — ему, большому кораблю, Господь, видимо, сулит и большое плавание. Игуменом надо бы его куды-нито поставить, да жаль отпускать такого ловкого парня от себя. И Иосиф, как пророк во Израиле, вставал пред людьми и громил:

— Всему шатанию нашему мати — мнение. Ежели бы три года назад на соборе еретиков предали бы сожжению, так небось поджали бы сии волки словесные поганый хвост свой. А у нас все высокоумничают: как можно казнити человека за мнение? А за что же его и казнити, как не за мнение? Не говорится ли в толковании святого Евсевия, епископа Эмесского, на деяния апостольские, что убийство ради Бога не есть убийство? Не убил ли Моисей нарушителя субботы? Не убил ли Иисус Навин Ахара, Финеес — Замвия, Самуил — Агага, царя Амаликова, апостол Петр — Ананию и Сапфиру? А сам Христос торжников не просто из храма изгна, но бесчестным биением плетёным бия и опрокидывая пенязников доски. А у нас людкостью своей все величались и, погляди, до чего достукались: ты уж пред ними и слова молыть не смей в защиту Святой Православной Церкви!