Козинов ссылался на землекопов, на казахов, сторожей, которые зарабатывали меньше, но плотники не сдавались, а зачисление их в разряд рвачей считали оскорблением и ложью.
Козинов истратил весь запас доводов и ушел озлобленный. Ему не хотелось прибегать к последнему средству — обвинить плотников в преднамеренном срыве строительства, но приходилось хвататься за него, пока они не сбежали.
На другой день он снова был у плотников. Свои обвинения высказывал не прямо, а как бы невзначай вплетал в доброжелательные советы и разъяснения.
— Рабочий класс делает грандиозное дело, перестраивает хозяйство на социалистических… Враги внешние и внутренние всеми силами, с пеной срывают… Мы недавно уволили шоферов за явное вредительство, но для них это не все, главная кара будет потом… Суд. Рабочий класс героически, вынося все, — бывает, и недоеданье, и стужу, и жару, — строит Турксиб — первую ступеньку пятилетки, чтобы можно было крепко встать, а рвачи и вредители ему подножку… Исключенные шоферы, мы знаем, ведут агитацию, сбивают слабых… Мы знаем!
Плотники переглянулись.
— Кое-кто по глупости верит им. Я советую не разевать уши на речи этих сволочей: они заболтают голову и пошел человек вниз. Да, и пошел! Самый нетвердый народ среди рабочих — сезонники, к ним-то и подкатывают враги рабочего класса свои турусы, толкают на забастовку. А против кого? Против своих братьев — рабочих, против рабоче-крестьянской власти. Надо забывать старые повадки, привыкать к новым.
Среди плотников пополз тревожный шепот.
— Но мы будем бить не одних тех, кто сознательно вредит, но и тех, кто по глупости. Отсекать, выжигать больные места каленым железом! Рабочий класс всего Союза хочет, чтобы мы, турксибовцы, кончили свою дорогу до срока, рабочий класс помогает нам всем, чем может, и не будет глядеть на разных негодников, выбросит куда следует с Турксиба. Выбросит!.. — Козинов взял под мышку свой брезентовый, засаленный потом и грязью портфельчик и пошел к выходу.
Плотники загородили ему дорогу:
— Товарищ, а с нашим делом как?
— Все так же, по-старому…
Тем же днем Бурдин попросил обратно заявление о надбавке и сказал:
— Выходим на работу. Правда, што ребят немножко шоферы подбили.
— А ты не старался? — упрекнул его Козинов.
— Дорогой товарищ, кто враг себе? Заработать каждому охота.
— Меру надо знать, меру. До бесчувствия нельзя!
Среди строящихся бараков, раскиданных бревен, груд камышита и камня Грохотовы пробирались к юрте Елкина, чтобы договориться с ним о поездке на саксаул, и еще раз обсуждали это. Грохотов полагал, что вдали от собутыльников он бросит пьянство.
— Там пить не с кем, нечего, и я поневоле брошу.
Шура в словах мужа уловила полнейшее нежелание обуздать себя, а все переложить на условия, которые поневоле исправят, и сказала:
— Если ты надеешься на неволю, то ехать никуда не надо. Скоро тебя уволят, а безденежье, нищета — самая хорошая неволя.
— Так едем или не едем? — спросил муж, когда подошли к юрте Елкина.
— Едем, едем, — поспешно согласилась Шура.
Муж ушел к Елкину, она осталась возле юрты. Глядела на распластанную под жгучим солнцем безмерно большую, безмерно мертвую степь и думала: «Лучше уж песчаные бури, тряска верблюжьих горбов, одиночество, малярия, змеи и всякая другая нечисть, чем подозрения, ревность и пьянство мужа. Эти «змеи» — самые страшные из всех». Она слабо верила, что муж переменится к лучшему, но так измучилась, что была готова идти за самыми призрачными надеждами.
Елкин коротко изложил Грохотову свои требования:
— Больше саксаула, как можно больше, перепроизводства не бойтесь! — и посоветовал о подробностях и условиях работы разузнать у Ваганова. Предупрежденный Ледневым, он решил не тратить время на разговоры с Грохотовым, а все инструкции передать Шуре и спросил:
— А где ваша жена?
— Ждет на воле.
— Что за необходимость жариться на таком солнце! — Елкин тут же пригласил Шуру в юрту.
Не очень откровенно, как бы невзначай, но внимательно он оглядел ее: кому же вручает ответственное и трудное дело. Ему понравилась сдержанность в движениях, грустноватый, но твердый взгляд.
Грохотов ушел разыскивать Ваганова. Не теряя времени, Елкин приступил к главному:
— Прошу без обид, без кривотолков понять меня. Вы верите, что ваш муж (я знаю его слабость) справится с работой. Мне нужен беспристрастный ответ.
— Не очень… Напротив, очень боюсь, — прошептала Шура с трудом: она впервые говорила о никчемности своего мужа.
— Отсюда и начнем. Я доверяю ему только потому, что с ним едете вы.
— А если я останусь?
— Само собой, останется и он. Собственно, работа поручается вам, вам придется делать все, бороться с ленью, с пьянством…
— И там пьют? — У Шуры сильно дрогнули веки.
— Да. Возможно меньше, чем здесь, но… Подумайте! Если вас не страшит. Можно бы прямо назначить вас…
— Нет, нет!.. От этого удара по самолюбию он запьет еще сильней! — Она вся подалась вперед, как бы желая защитить мужа.
«Нужно ли из-за призрачных надежд взваливать на себя тяжелый, неизвестный труд, ставить под удар целый участок строительства?» — задумалась Шура.
Елкин угадал ход ее мыслей и решил помочь.
— Извините меня за вмешательство в вашу личную жизнь. Но вы эту жизнь отделите от интересующего меня вопроса. Если б вам, только вам, мужа на секунду забудьте, предложили взять заготовку, вы взялись бы? У вас есть какой-нибудь опыт по массовой работе, вы не боитесь толпы, умеете быть строгой? Леднев отзывался о вас очень лестно.
— Хорошо, я еду. — Шура помолчала, недолго пощурилась, прикинула свои силы и подтвердила: — Да, я не боюсь!
Получилось как-то так, что вопрос о муже и о всем с ним связанном принизился и перестал волновать женщину, из главного сделался второстепенным. Ожидающее дело и взятые обязательства поглотили ее.
Шура взяла план заготовок, поговорила с погонщиками, уловила тревогу людей о топливе, узнала, что экскаваторы переведены на саксаул, поглядела на длинный караван верблюдов, переносящих его, и почувствовала все грандиозное значение уродливых обрубков. Судьбы дороги и тысяч людей, связанные с саксаулом, оттолкнули судьбу мужа, саму Грохотову вырвали из круга семейных чувств и подняли в круг иных. За несколько часов забаррикадированный уголок узкосемейного сознания был разворочен новым сознанием. Вечером, встретившись с мужем, Шура обнаружила, что он и она стали совсем иными, чем были еще утром. Он больше не вызывал ни милости, ни желания спасать его, жертвовать ему. Саксаул вобрал в себя все ее помыслы и заботы, сделался началом новой жизни, нового отношения к себе и людям, уточнил и осмыслил эти отношения. Время брачной жизни выпало из души, как ошибочный заезд в сторону с главного пути, и не причиняло ничего, кроме досады.
Разговаривали с Вагановым. Он, с присущей ему особенностью говорить не о деле, а о чем-либо стороннем, близком только ему, заговорил о музыке пустыни.
— Совершенно дьявольская музыка в саксауле, ни в каком орнаменте я не встречал таких изгибов и линий. Разве только сумасшедший может выдумать этакое…
— Сколько там рабочих? — спросила Шура.
— Десять человек, — ответил, как отмахнулся, и продолжал о своем: — В полдень на солнце так извиваются и шуршат змеи! А поверхность песков, бугорки, бороздки, рябь, — мозг гениального человека! Будь я композитором — написал бы симфонию.
— Очень удручает?
— Чертовски тоскливо. Впрочем, кому как, мне начинает думаться, что я в себе ношу какой-то вывих. Вот еду на Тянь-Шань, к холодку, к лесу, и не знаю, выживу ли. У меня определенно есть свои причины, так что вы не пугайтесь!
— Работа очень сложная? — еще спросила Шура.
— Пустяки, самая обыкновенная. Трудность в несоответствии моей души с обстановкой. Меня, непьющего человека, постоянно тянуло к водке.
— И вы пили? — заинтересовался Грохотов.
— Иногда, немного.
— Тогда меня, пьющего, должно потянуть на трезвость.
— А если захочется. Я под кошму в юрте прятал бутылки, может, что и осталось.
— Ты, Шура, как приедешь, так убери с глаз подальше! — шутливо попросил муж.
— Не стану. Захочешь — бросишь пить и при водке, а бросать до первой встречной бутылки — одна комедия.
В голосе жены Грохотов уловил злую нотку и обидчиво пробормотал:
— Если ты будешь спаивать меня…
— Ничего не буду, и не спаивать, и не спасать — надоело! Я буду заготовлять саксаул. Товарищ Ваганов, у меня есть гитара, хотите, я уступлю. Вам с вашей любовью к музыке…
— Ни за что, гитара вам пригодится. Я себе заказал пианино, перевезу в Тянь-Шань, под самые ледники. Приезжайте в гости!