парадоксально, на моей стороне. Установив, что метрики сына фальшивые, главный прокурор города возбудил дело о признании их недействительными. Состоялся суд, было вынесено решение:
Актовую запись РайЗАГСа г. Вельска (за номером таким-то) и свидетельство о рождении (за номером…) признать недействительными, так как действительные документы выданы Межогским с/советом… на имя Петкевича Юрия Филипповича, рождённого 12/XII–1945 г.
Дело было возбуждено не мной, а прокурором. Однако любой факт, мешавший спокойному течению жизни семьи, Бахаревы намеренно связывали теперь с моим именем и в таком свете представляли сыну. Оба меня «воспитывали». Вера Петровна писала: «Несколько дней назад принесли извещение от прокурора, чтобы явиться к нему для разбора вопроса метрик. Юра увидел это извещение и сказал: „Это Т. В. написала прокурору“. И нахмурил лицо». Филипп резюмировал: «Неужели у Вас недостаточно воли, терпения для его счастья? Неужели Вы не можете заставить себя подождать, когда Юра станет взрослым, и тогда говорить с ним как с сыном-другом, как с человеком, способным рассуждать и принимать решения?.. Ваше имя вызывает у него нервозность и раздражение. На предложение Вам писать он отвечает: „Не буду“».
«Родители» сделали всё, чтобы Юра не отвечал мне ни на письма, ни на бандероли и посылки, чтобы он сам, по собственной инициативе отсекал доступ к себе. Получалось, что я, по сердцу, должна была оставить его в покое – и, по сердцу же, не могла с этим смириться.
Чтобы не утратить рассудок, надо было уразуметь хоть какую-то логику звеньев происходящего. Казалось, что сфабрикованные метрики сына, моё появление в доме Бахаревых могли свести все их завоевания на нет. Однако никаких признаков неуверенности ни она, ни он не проявляли. Подлинные метрики сына Бахарев игнорировал. Предпринятые им в обход решения суда шаги убедительно свидетельствовали о беззаконии, о правовых и нравственных пороках государства. Не знаю, благодаря чему – закадычной ли дружбе, солидной ли взятке – удалось превратить решение городского суда в ничего не значащую бумажку. Во всяком случае, своё заявление Бахарев адресовал отнюдь не органам правопорядка, а «зав. Кировского районо т. Красиной З. С.».
Подлинник заявления Бахарева прислал мне совершенно незнакомый человек, со следующей припиской: «Слышал о Вашей истории с сыном. Считаю своим человеческим долгом вверить это заявление в Ваши руки. Когда Ваш сын захочет во всем разобраться, этот документ поможет ему».
Тяжело было держать в руках пресловутый «документ». Предшествующие рождению сына события Бахарев называл «случайной связью». Мой приезд в город, в котором они жили, описан так: «гражданка Петкевич» уговаривала его «уехать с ней и ребёнком в Кишинёв», но он, Бахарев, «наотрез отказался». Завершались эти измышления «простенькой» просьбой:
«Прошу вас произвести юридическое усыновление, указав отцом меня, а матерью – Веру Петровну Бахареву. Желательно, чтобы дата рождения осталась, как указано здесь».
Здесь – то есть в фальшивых метриках. На заявлении красуется резолюция:
«Подготовить этот вопрос на решение Исполкома. ПОГОВОРИТЬ СО МНОЙ!
(подпись) Красина З. С.»
Всего-навсего: «Поговорить со мной».
С зав. Кировского районного отдела народного образования Красиной – «поговорили». На заседании исполкома и подлинное свидетельство о рождении сына, и решение суда были аннулированы, а фальшивые метрики росчерком пера – узаконены. Год, месяц и число рождения Юры остались вымышленными, а Вера Петровна Бахарева была «утверждена» матерью моего сына.
Сколь многое в жизни так и осталось бы для меня скрытым и неизвестным, если бы не знакомство с доносами на меня моих подруг во время следствия и если бы не это присланное незнакомым человеком заявление Бахарева! «Филипп жестоко вас искоренял в сыне», – говорили мне позже.
История с моим отказом от суда, с иском прокурора и тем, как в районо «узаконили» подделку, задела судью, молодую и честную Полину Ивановну Фёдорову. Между нами завязалась переписка, перешедшая затем в прочную многолетнюю дружбу. Полина Ивановна узнавала, как учится сын, какие получает оценки, описывала, как он выглядит.
Проходили месяцы. Год. Два. Я не выдерживала. Ездила в город, где жил сын. Смотрела на него издалека. Отец взял с Юры слово, что тот никогда и ни в чём ему не солжёт. Чтобы не лгать, Юра не принимал от меня ничего: ни фотографий, ни писем, ни книг.
Встретившись случайно с Верой Петровной, я пересилила себя:
– Расскажите о Юре. Что он любит, что нет? Чем увлекается?
– Нелюдим, – сообщила она неохотно. – Ни с кем не дружит. Когда приходит какой-нибудь товарищ за книгой или узнать расписание уроков, даже в комнату не пригласит. Спит на балконе. Делает по утрам гимнастику. Гантели у него там, гири какие-то. По дому ни в чём не помогает… Нервный! – добавила она.
– Нервный?
– Наследственное. От отца.
И опять мне повторялась установка Филиппа, столь родственная типовым государственным приговорам об изоляции и поражении в правах: «Пока Юра не окончит школу и не поступит в институт, Филипп Яковлевич ни за что не разрешит вам с ним видеться».
* * *
Нас было две таких, отпето одиноких, без земли под ногами: Хелла и я. Лишённые исторической опоры, мы были подорваны и изнутри. «Это в мире бывает переход к последующему, а в себе – нет, нет и нет, до умопомрачения. Я, как прикованная к себе, хожу всё „по кругу“, – писала мне Хелла. – Безудержная тоска по Александру Осиповичу и по родине (по Чехословакии, в которой остался её сын). Тоска разрастается до гигантских размеров. И это тоска не только по родным местам, но по всему и всем, кого и что я там оставила, о ком тридцать шестой год ничего не знаю и не узнаю. Тоска по всему… Ты ведь так же. Я это знаю…» Так же. Да. И «по кругу» так же. И «до гигантских размеров» так же. Даже дальше: до кромешной бесприютности.
Хелла спасалась разъездами: «Ближайшие три месяца пробуду в Сибири. Еду к Вите Врублевскому. Если помнишь, это тот мальчик из Весёлого Кута, с которым Александр Осипович занимался математикой». «Еду в Арциз. Аннушка пригласила». «Еду на Украину. Никифорович с женой зовут…» «Еду», ещё и ещё раз «еду».
Точно так же металась и я после того, как державший меня стержень («Вот найду сына – тогда…») рухнул. У меня откуда-то взялась бездна «личного времени». Не утоляли ни обширная переписка с друзьями, ни загруженность в театре, ни домашние дела. Я впряглась в профсоюзную деятельность. Недостаточно! Мало! Послала в Ленинград заявление с просьбой зачислить меня на заочные курсы английского языка. Для