взывала к помощи всех святых. Таила надежду, что Дима скажет: «Не волнуйся. Поедем вместе. Отвоюем». Впрочем, я знала, что ни таких, ни похожих по смыслу слов я не услышу, что Дима их избежит. Спроси я его: «Примешь моего ребёнка?» – он без воодушевления, но ответил бы: «Разумеется». В этом я не сомневалась.
Дима действительно молчал. Мой сын – моя проблема.
Я бросилась к Оле. Она схватилась за голову:
– Не представляю, во что это может вылиться. Мне страшно за тебя. Безумно страшно.
Я перечисляла все «за»: реабилитирована; есть работа, есть жильё; как у матери у меня все права; главное же, со мною – правда. Как на союзника, я уповала на детскую память сына. Ему было четыре года, когда я видела его в последний раз. Теперь ему одиннадцать. Он был оторван от меня на много лет…
Услышав наши громкие дебаты, в дверь постучала Олина соседка, лейтенант Н. В быту они сосуществовали мирно и даже дружно. Наспех пересказанную Олей историю Н. деловито прокомментировала:
– Первое, что надо сделать, – убедиться, что Бахаревы действительно проживают в этом городе.
– Я не могу больше ждать! Не стану больше ни с кем списываться и что-то ещё узнавать!
– Никто тебе этого не предлагает. Дай мне их имена-отчества, годы рождения. Больше от тебя ничего не требуется.
На следующий же день Н. принесла не только уточнённый адрес Бахаревых, но и сведения о том, что Филипп работает главным врачом одной из городских больниц, что Вера Петровна с такого-то по такое-то время уезжала из города, выписывалась, затем возвратилась и прописалась вновь.
Оперативные возможности ГБ ввергли меня в какой-то смертельный ужас. То, на что ушло столько лет, госбезопасность выяснила за сутки? Значит, обещание гэбиста в Микуни: «За согласие сотрудничать с нами разыщем сына» – не было пустым звуком? Невозможно было представить себя стоящей перед таким иезуитским выбором.
Дальнейшее испугало не меньше. То, что я чаяла услышать от Димы, произнесла лейтенант Н.: «Я возьму отпуск и поеду с тобой».
– Нет-нет! Не надо! С какой стати? Ни в коем случае! Зачем? – кричала я. Отказывалась. Отбивалась. Была за гранью.
Оля перешла на просительный тон:
– Ты не отдаёшь себе отчёта в том, что тебя ждёт. Ты одна не справишься. Ты погибнешь. Пойми, Н. – юрист. Она тебе поможет. Я оплачу ей дорогу. Приди в себя. Взгляни на ситуацию трезво.
Лютая растерянность, Олины уговоры, стартовая готовность Н. помимо моей воли произвели на свет какую-то стороннюю, но единственную «разумность».
Документы и характеристики были собраны. Надо было найти мне замену в спектаклях, оформить отпуск. Н. выехала сразу. Встретилась с Бахаревым. Одна за другой от неё приходили телеграммы: «Почти всё закончила разговаривала с Юрочкой он отличник говорила с Бахаревым подробности письмом жди моего вызова»; «Бахарев испугался боится подорвать авторитет препятствовать знакомству с сыном не будет запасись временем для этой цели предлагает решить вопрос мирным путём думаю что будет предлагать брак убеждён в твоём приоритете ждёт тебя для согласования этого вопроса вылетай не волнуйся всё утряслось Нелли».
Я ни на грош не верила в намерение Бахарева решить дело «мирным путём». Он давно превратился для меня в фантом изворотливости и зла.
В стремлении обезопасить себя, перенаправить инерцию вала, который нёсся на него, Бахарев, не дожидаясь, пока я от самолёта дойду до здания аэровокзала, выбежал на лётное поле. Перекрикивая завывание метели, тут же нервически спросил:
– Мы запишемся? Да? Запишемся? – Вид у него был растерянный.
От приглашения сесть в машину, на которой они с Н. приехали меня встречать, от торопливого предупреждения Н.: «Сейчас на всё отвечай: да! Остальное – после» – у меня путались мысли. Всё, как при аварии, скрежетало, громоздилось одно на другое.
Пользуясь тем, что Бахарев отошёл, Н. скороговоркой доложила:
– Пришла к нему в больницу, дождалась очереди, он спросил: «Что у вас?» Узнав, что я от тебя, страшно побледнел, схватился за голову, отменил приём. Долго молчал. Спросил: «Как думаете, она согласится на брак?» Юрика видела. Хороший мальчик. Очень плохо одет.
Для разговора Бахарев повёз нас в больницу.
Меня вразумляли: «Чувства сейчас неуместны… В этих обстоятельствах – губительны». Но когда на вырвавшееся у меня против воли: «Что вы натворили? Что вы сделали?» – Бахарев опустился на колени и стал как-то нелепо подползать, не помня себя, я со всей силой выбродившей ярости оттолкнула его ногой. Иначе не получилось.
Даже сквозь завесу ненависти и тем более когда пришла в себя, я уже знала, что мне жестоко отомстят: «Сейчас он соберётся и станет таким, каким уже давно живёт на свете!» Действительно, на вопрос: «Когда и где я увижу сына?» – ответил вполне овладевший ситуацией и собой человек:
– Завтра!
– Нет! Сегодня!
На то, чтобы я увиделась с сыном, Филипп дал согласие при условии, что он представит меня Юре как «тётю» и я не должна буду заговаривать с ним о прошлом. Для свидания Филипп выбрал комнату в мрачном подвальном помещении больницы («Подальше от любопытных»).
Нескончаемое количество раз я пыталась представить сына одиннадцатилетним. Увидев ни о чём не догадывающегося большого мальчика, вспомнила Олино: «Слишком поздно». Подросток, одетый в коричневую вельветовую курточку с короткими, не по росту, рукавами, озирался вокруг, не понимал, зачем его привели в этот подвал и почему вокруг незнакомые люди. Был напряжён, даже напуган.
– Познакомься, Юра, это тётя Тамара, – услышала я голос Филиппа.
«Да. Я – тётя. Пока. Иначе нельзя». Но «тётя» без пояснений – какая? Родная? Просто знакомая? Откуда, наконец?
В этой фантасмагорической ситуации мне могла помочь только детская память. Одержимая желанием вызволить, пробудить её в нём, я с пристрастием расспрашивала его о школе, о спорте… Отыскивала, нащупывала в нём кончик связующего нас нерва. Каждым своим вопросом просила Юру: «Вспомни меня, сын. Я твоя мама. Вспомни мой голос, интонацию, наше с тобой единение! Расслышь это в себе…»
Сын отвечал вежливо, принуждённо. Внимание его было отвлечено чем-то текущим. Память оставалась непотревоженной, но ведь исчезнуть она не могла? Познакомившись с «тётей», ответив на вопросы, мальчик обратился к отцу:
– Я пойду, папа? Мне надо делать уроки.
Робок он или организован? Послушен или подчинён? Почему в нём нет детской живости, ребяческого любопытства? Всё это надо было понять, непредвзято, спокойно. В моём воображении преград между мною и сыном не существовало. Сердце было распахнуто ему навстречу: «Мы с ним, с моим-то мальчиком, во всём разберёмся сами. Без посредников. Я разгадаю его увлечения, войду в его мир. И – завтра же!»
Но… «завтра»