вздернутый нос, сбитую челку, закушенную губу в странной улыбке. Ну, произошел инцидент. У меня всегда было ощущение, что я сам ничего никогда не решаю, все происходит без моего участия – я был лишь соучастником уже давно запланированных событий. Куча неразберихи. Женщина хотела почувствовать, что она жива, и я лишь попался под руку. Перед глазами были только несколько мгновений близости и ощущение полного освобождения – я больше не думал о телефонной будке. Это самое главное: я больше не пытался звонить в Москву.
Нечего ворошить то, чего, возможно, в уме и не держал – и не держишь, пока не начнешь об этом вспоминать. Впрочем, говорил я себе, тут нечего стыдиться. С кем не бывает. Совершенно ясно, что Тоня все равно бы не ужилась с Юло, говорил я себе. Непонятно, кто с кем вообще мог ужиться в то беспокойное конфликтное время: оттепель, Кубинский кризис, самиздат. Только мы этого не понимали. Юность, аморальная по своей сути, одержимая сама собой, пропускает мимо ушей ключевые события собственной истории, которые отыграются в будущей сознательной жизни, когда уже поздно что-либо менять и остается лишь сожалеть об упущенных возможностях. Причины прошлых событий отыскиваются всегда в будущем. Я все это вычитал, по-моему, у Джордж Элиот.
Накануне отъезда нас разбудили ранним утром (едва забрезжил рассвет, но было еще темно и поэтому включили свет в доме) грохот в дверь и стук каблуков по лестницам. В темном окне ночные фонари высвечивали серую «Победу» перед домом. Хлопали двери. Невнятно, но настойчиво долдонили голоса в прихожей. Один и тот же голос повторял одну и ту же фразу с паузой, как бы в ожидании ответа, но ответа не было. Потом раздался громкий стук в нашу комнату, и без всякой паузы дверь, как будто от пинка, распахнулась. В коридоре милиционер держал под локоть Юло. Он был без очков. В глазах его читался спокойный беспросветный ужас. Рядом стояла Тоня, полуодетая, в халатике, отбрасывала назад челку и нервно курила. Двое в дверях были, как близнецы, в одинаковых серых костюмах. Один из них шагнул в нашу комнату и поинтересовался, что мы тут делаем. Узнав про катание на лыжах, человек в штатском спросил: «Из Москвы?» – и потребовал паспорта. Пролистал, вернул паспорта обратно, с реверансом: «Отдыхайте, ребята, катайтесь, набирайтесь сил!» – и закрыл за собой дверь. Снова застучали сапоги по лестнице, на этот раз вниз. Больше мы Юло не видели. Тоня бродила по дому в халате, непрерывно курила и повторяла: «Что со мной будет? Что со мной здесь будет?»
Ничего не будет. Дома не будет. Будет исцарапанный чемодан со сбитыми углами. Я не собираюсь рассказывать Мелвину об этом эпизоде. Слишком долго объяснять.
Из тюремной будки меня выпустила рано утром уборщица. Позвала слесаря, открыли заклинившую дверь. Уборщица смотрела на меня раскрыв рот, такой же большой, как ведро со шваброй у нее в руках. Я едва успел добежать до музейного туалета. В отеле, отлежавшись в ванной и побрившись, я вздремнул и через пару часов, ощущая легкое похмелье, отправился подышать воздухом – это был последний день в Таллине. Я чувствовал себя как бывший заключенный за воротами тюрьмы. Я двигался по симпатичной улочке в двух шагах от отеля в поисках бара, когда заметил впереди себя человека в белом костюме. Я понимал, что в нем есть нечто для меня знакомое, но не мог подыскать этому сходству слов, как будто они существовали на языке, которого я еще не выучил. Когда он исчез в проеме дверей одного из заведений, я шагнул за ним и, не спрашивая разрешения, занял табурет рядом у барной стойки. Откуда во мне проснулся такой кураж – ума не приложу. Белый пиджак приветствовал мое соседство молча, легким кивком, как будто именно этого ожидал. Молодой бармен с ярким улыбчивым ртом взглянул на нас обоих и отпустил какую-то шутку по-эстонски. Мой сосед явно догадался по моему рассеянному виду и замешательству, что остроумие бармена до меня не доходит. Мне перевели: бармен иронизировал по поводу наших белых костюмов – мы, мол, похожи на двух манекенов из одного магазина. В этот момент я позволил себе оглядеть моего встречного вплотную – с головы до ног. У него было лицо Юло, его внешность. Меня больше не пугал ни его двухметровый рост строителя и самиздатчика, ни его квадратное скуластое лицо с тяжелой челюстью. Он неожиданно распахнул свой пиджак и показал мне бирку фирмы у внутреннего кармана. Моя неловкость исчезла. Я расстегнул свой. Оба костюма были действительно одной фирмы из магазина Century-21, New York! Мой белый костюм нашел своего двойника: он не был стилистической ошибкой, конфузом и вульгарной нелепостью, нет – этот изящный до наглости пиджак сыграл свою роль. Не бывает неправильных вещей: надо найти для них правильное место. Я наконец оглядел и место, где я оказался. У меня больше не было никаких сомнений, куда я попал. Я больше не чувствовал свою неуместность в этом городе. Я больше не думал о телефонной будке в Музее оккупации. Здесь никого не интересовало мое прошлое – ни советское, ни американское, и никакое другое. The joy of non-belonging. Я был по другую сторону зеленой двери в стене. Это был гей-бар. Бросив взгляд на меня, бармен снова произнес нечто остроумное, что вызвало улыбку «Юло». Или следует опустить кавычки? Мы встретились взглядами. До меня наконец дошло, что он без очков. Без выпуклых очков Юло. Я заказал себе и ему по водке-мартини. «Can you accommodate?» – спросил он ненастойчиво. Я кивнул утвердительно. Он положил свою тяжелую руку мне на колено.
По дороге в отель мы не сказали друг другу ни слова. Как только мы вошли в мой номер и я, нервничая, едва успел захлопнуть дверь с табличкой Not To Be Disturbed, он уже снял пиджак и расстегнул свой тяжелый ремень. Я подтолкнул его к креслу и опустился перед ним на колени. У меня в руке вырастало нечто, из-за чего Тоня, я думаю, могла бы мне в этот момент позавидовать, промелькнула у меня в голове нелепая гротескная мысль, но через мгновение он потянул меня за плечи вплотную к себе и в голове не осталось ни единой мысли – только радостная звенящая пустота и тяжесть в руках. Он уже прерывисто дышал, и под его рукой, обнимающей мой затылок, все мои мысли сжались в одной горячей точке, где мой рот сливался с его напряженной скользящей плотью. Больше не нужны были описания Таллина, нацизма, коммунизма, дома Мелвина, тоскующих глаз Марины, разбитого гипсового Меркурия. Струя