Читать интересную книгу Проблеск истины - Эрнест Хемингуэй

Я очень удивилась, когда Вам присудили Пулитцеровскую премию: это ведь коллективное решение. По крайней мере оно не было единогласным.

Вот вырезка из статьи Харлана Миллера, который ведет рубрику «За чашкой кофе» в газете «Де-Мойн реджистер». Я давно собиралась Вам ее послать. Остается только прибавить, что Хемингуэй ЭМОЦИОНАЛЬНО НЕДОЗРЕЛ И УЖАСНО СКУЧЕН, и перед нами готовая рецензия. У Вас ведь было четыре «жены». Если Вы так и не поняли, что такое мораль, то уж здравого-то смысла должны были набраться из опыта собственных ошибок. Соберитесь-ка с силами и напишите хоть ЧТО-НИБУДЬ достойное, прежде чем умрете.

Миссис Ж. С. Хелд.

Ну что ж, женщине не понравился роман, она в своем праве. Будь я сейчас в Айове, вернул бы ей деньги за книгу — в качестве награды за чудесный стиль и упоминание о Второй мировой. Вырезка из газеты гласила:

Может, я неоправданно строг к Хемингуэю, самому перехваленному писателю нашего времени, не лишенному, впрочем, известного литературного дарования. Вот его основные недостатки: а) ущербное чувство юмора; б) реализм самого инфантильного пошиба; в) вопиющая идейная бедность; г) постоянное выпячивание волосатой груди…

Хорошо было сидеть в пустой столовой над кучей писем и представлять, как морщит лоб эмоционально зрелый брат, ковыряя мороженое где-нибудь на кухне или перед телевизором, где идет «Питер Пэн» с Мэри Мартин в главной роли, и я думал: надо же, какая милая женщина из штата Айова! Трудилась, писала длинное письмо, а братец ее, эмоционально зрелый, вообще прелесть, сюда бы его, в палатку, с его ухмылочками.

Уймись, старый писака, сказал я философски, всем не угодишь. Что выиграешь в шашки, то спустишь в поддавки. Тебе остается одно: оставить эмоционально зрелого братца с миром. Выбрось из головы и не думай о нем, серьезно тебе говорю. Переключись на деву Марию Айовскую.

Совет был дельный, я так и поступил, мысленно называя ее по-испански «нуэстра сеньора де свинопасос» и чувствуя себя при этом чуть ли не Уолтом Уитменом. Что угодно, только бы не возвращаться к любителю морщить лоб.

Заметка молодого талантливого литобозревателя тоже доставила много радости. В ней был простой, но ударный катарсис; шок узнавания, если пользоваться терминологией Эдмунда Уилсона. Я моментально распознал, какого рода талантом наделен бойкий юноша, которого, вне всяких сомнений, ожидало бы блестящее будущее в «Восточно-Африканском стандарте», родись он в Империи и обладай разрешением на работу. Тут мои мысли опять, словно слепец к бездонному обрыву, повернули к сморщенному лбу любимого братца; правда, в этот раз визуальная реализация была иной: вместо слегка светящегося потока абстрактной любви я увидел вполне конкретного эмоционально зрелого индивидуума, который сидел в ночи посреди кукурузного поля и слушал, как растут зеленые стебли. Кукуруза нашей Шамбы не уступала по высоте кукурузе американского Среднего Запада, однако ее роста по ночам никто не слышал, потому что ночи были холодными и кукуруза росла днем. Впрочем, расти она ночью, звук затерялся бы в криках гиен и шакалов, и в рычании львов, и в кашле леопардов.

Я подумал: к черту тупую айовскую сучку, что пишет письма незнакомым людям о незнакомых ей вещах. Пожелав ей скорой и легкой смерти, я вспомнил последнее предложение письма, рекомендовавшее написать хоть ЧТО-НИБУДЬ достойное, прежде чем я умру, и мысленно добавил: «Расслабься, тупая сучка из Айовы! Уже написал, и еще неоднократно напишу».

Беренсон чувствовал себя хорошо, что не могло не радовать, и в данный момент находился на Сицилии, что не могло не огорчать, ибо в отличие от меня он отлично знал, что делает. Марлен жаловалась на проблемы, однако в Лас-Вегасе ей сопутствовал успех (газетные вырезки прилагались). Дом на Кубе находился в порядке, хотя расходы были внушительные. Домашние животные пребывали в добром здравии. В нью-йоркском банке деньги еще остались, в парижском подходили к концу. Венецианские знакомые поживали хорошо, за исключением тех, кто страдал неизлечимой болезнью или томился в доме престарелых. Один мой приятель попал в серьезную автокатастрофу, и я вспомнил, как по утрам на побережье машина внезапно влетает в острова плотнейшего тумана, против которого бессильны любые фары. Из описания многочисленных переломов я понял, что ему не суждено больше взяться за ружье, а ведь он сильнее всего на свете любил охоту. У женщины, которую я знал и любил, нашли рак и отмерили жизни три месяца. Другая, с которой я познакомился, когда она была восемнадцатилетней девчонкой, а потом дружил на протяжении восемнадцати лет, неизменно ее любя, — причем она за эти годы успела дважды сходить замуж, нажить четыре состояния благодаря своему уму, получить все мыслимые и немыслимые материальные ценности и растерять все нематериальные, — прислала письмо, исполненное новостей, сплетен, жалоб и стонов разбитого сердца. Новости были заслуживающими внимания, стоны искренними, а жалобы типично женскими. Это письмо расстроило меня больше остальных, потому что ее приезд в Африку, где она могла хотя бы две недели пожить по-настоящему, откладывался на неопределенный срок, то есть в этой жизни нам уже не суждено было увидеться, разве что муж пошлет ее ко мне в командировку. Она уже объездила все места, куда я обещал ее свозить. Иногда ее сопровождал муж, и тогда поездки получались нервными. У мужа всегда и везде был доступ к междугородной связи, это было жизненной необходимостью, как рассвет для меня или звездное небо для Мэри. Денег у них хватало. Она могла покупать дорогие безделушки и питаться в лучших ресторанах, и Конрад Хилтон либо открыл, либо планировал в ближайшее время открыть отели во всех городах земного шара, где мы с ней мечтали побывать. Проблемы остались в прошлом. Ее быстровянущей красоте везде был готов комфортабельный ночлег, спасибо Конраду Хилтону, и междугородный телефон дежурил на прикроватном столике, и в любую минуту, даже проснувшись среди ночи, можно было узнать, что такое пустота и во что она ценится сегодня, а потом считать свои миллионы, пока не заснешь, и спать как можно дольше, оттягивая начало очередного дня. Я думал: может, Конрад Хилтон откроет отель в Лойтокитоке? Тогда она сможет приехать сюда и увидеть вершину, и профессиональный гид поведет ее на экскурсию в лавочку мистера Сингха или к Брауну и Бенджи, и на месте старой Бомы будет висеть мемориальная доска, и в магазине «Англо-Масай, Ltd» ей предложат сувенирное копье. В коридорах гостиницы будут ошиваться белые охотники всех мастей с ленточками леопардовой кожи на шляпах, а номера вместо Библии укомплектуют специальными экземплярами книг «Белый охотник, черное сердце» и «Кое-что ценное» — на хорошей бумаге, с автографами авторов и с яркими иллюстрациями на суперобложках.

Мысленно разрабатывать проект и обставлять гостиницу в тематике 24-часового сафари с гарантированной добычей было чертовски увлекательно — кабельное телевидение в каждый номер, меню и брошюрки в соответствующих тонах, портье как на подбор ветераны спецподразделений по борьбе с мау-мау либо заслуженные белые охотники, всем постояльцам мелкие призы: в первый вечер символические комиссионные почетного егеря рядом с чашкой чаю, во второй, а еще лучше в последний — почетное членство в Восточно-Африканской Ассоциации профессиональных охотников, и т. д. Оттачивать детали, однако, следовало сообща, и я решил дождаться мисс Мэри, Джи-Си и Уилли. Мисс Мэри, прирожденная журналистка, обладала неукротимым воображением. Я ни разу не слышал, чтобы она дважды рассказала одну и ту же историю одинаково: каждый пересказ был еще одной возможностью что — нибудь подредактировать. Отца я тоже намеревался пригласить: требовалось разрешение на установку в фойе гостиницы его мумифицированного тела — посмертно, разумеется. У семьи Персиваль могло быть иное мнение на этот счет, поэтому следовало собраться, рассмотреть проект целиком и найти разумные компромиссы. Отец никогда не любил Лойтокиток, почитая его рассадником греха, и, насколько мне было известно, хотел, чтобы его похоронили на родине в горах, однако варианты можно было обсудить как минимум.

Памятуя, что лучшим средством от одиночества служат шутки, насмешки и презрение к наихудшему возможному исходу, а наиболее ценным видом юмора является черный юмор висельника, поскольку его образчики быстро забываются в силу зависимости от контекста и искаженного восприятия толпы, я весело смеялся, читая грустное письмо и думая о новом «Хилтоне» в Лойтокитоке. Солнце почти закатилось, и Мэри, должно быть, уже нежилась в ванне в гостинице «Нью-Стэнли». Я надеялся, что вечер в шумном городе ее развлечет. Мои излюбленные забегаловки ей не нравились, поэтому она скорее всего собиралась в какой-нибудь «Клуб путешественников» — слава Богу, без меня.