Вы знаете, что за скарблення пристава мы можам... вас присудить да двюх нядзель ареста или штрафа и, как говорили предки, баниции [31] за прадзелы яновских окрестностей.
Я разозлился.
— Вы можете сделать это силою. Но я найду на вас управу в губернии. Вы покрываете убийц, ваш пристав позорил законы империи, говорил, что убийством шляхтича Светиловича вы не намерены заниматься!
Лицо судьи покрылось апоплексическим малиновым румянцем. Он вытянул шею, как гусь, и прошипел:
— А ачевидцы этава разгавора, почтенный пане Белорецкий, у вас есть? Свидетели? Свидетельки? Где они?
Адвокат, как достойный представитель умиротворяющего начала в российском суде, волшебно улыбнулся:
— Натурально, пану Белорецкому нету свидетели. И вообще, это ест глюпость: пристав не мог такое сказать. Пан Белорецкий себе это просто представить, оппонента слова он не схватить.
Он бросил в рот монпансье, которое достал из бонбоньерки, похлопал губами и тихо прибавил:
— Нам, дворянам, положение от пан Белорецкий ест особенно понятный. Мы не хотим вам неприятно делать. Пускай вас тихо и мирно отсюда уехать. Тогда все тут, как говорить, образуется, и мы дело заминать будем... Нун, гут?
Собственно говоря, для меня это было самым разумным выходом, но тут мне на память пришла Яновская.
«Что будет с нею? Для нее это может закончиться смертью либо сумасшествием. Я поеду, а ее, глупышку, только ленивый не обидит».
Я опять сел на стул и сжал виски, потом спрятал пальцы рук между коленями, чтобы они не выдали моего волнения.
— Я не поеду,— заявил я,— прежде всего, поймайте преступников, которые прикрываются именем призраков. А потом я исчезну отсюда навсегда.
Судья вздохнул:
— Мне кажатся, што вам приведется пойти отсюда быстрее, нежели поймают этих ми... михи...
— Мифических,— подсказал адвокат.
— Вот-вот, михичаских праступников. И приведется пойти атсуда не по собсцвенной охоте.
Вся кровь кинулась мне в лицо. Я чувствовал, погиб, что они совершат со мною то, что им заблагорассудится, но шел ва-банк, ставил на последнюю карту, так как сражался за счастье той, которая была мне дороже всего.
Невероятным усилием я заставил мои пальцы не дрожать, когда вытащил из портмоне большой лист бумаги и ткнул им под нос. Но голос мой пресекался от ярости:
— Вы, кажется, забыли, что я из Академии наук, что я член Императорского географического общества. Вы видите это? И я обещаю вам, что, как только я освобожусь, я пожалуюсь государю и не оставлю от вашей вонючей норы камня на камне. Я думаю, что государь не пожалеет трех негодяев, которые хотят удалить меня отсюда, чтобы устраивать свои темные делишки.
В первый и последний раз я назвал другом человека, которого стыдился назвать даже соотечественником. Я ведь всегда стремился забыть тот факт, что предки Романовых происходят из Беларуси.
А эти оболтусы не знали, что каждый второй член географического общества дорого дал бы, только бы оно не называлось императорским.
Но я уже почти кричал:
— Он заступится!
Думается мне, что они слегка заколебались. Судья снова вытянул шею и... все-таки шепнул:
— А будет ли прыятна гасудару, что член такого уважаемого общаства знюхался с гасударцвенными преступниками. Многие уважаемые хозяева имений пожалуются на это тому самому гасудару.
Они обложили меня, как борзые. Я сел, положил ногу на ногу, сложил руки на груди и сказал спокойно (я был сли-ишком, слишком спокоен, так спокоен, хоть утопись);
— А вы не знаете здешних крестьян? Они, как говорится, пока что искренние монархисты. И я обещаю вам, если вы только выгоните меня отсюда, я пойду к ним, к этим вандейцам, я тут начну шуанскую войну, они из вас вытянут все кишки.
Они даже позеленели. Я кашлянул и прибавил:
— Впрочем, я думаю, что до этого дело не дойдет. Вот письмо от лица самого губернатора, где он предлагает местным властям поддерживать меня. А вы знаете, что бывает за непослушание таким приказам?
Удар грома над ухом не так бы поразил эту публику, как обычный лист бумаги со знакомой подписью. А я, очень напоминающий генерала на усмирении бунта, кричал на них, чувствуя, что мое дело улучшается;
— Вы что, полететь с должности возжелали?! Я сделаю это! А за потворство диким поступкам каких-то извергов вы тоже ответите!
Глаза у судьи забегали.
«Ну что ж,— решил я.— Сто бед — один ответ».
Я указал остальным на дверь. Они второпях вышли из комнаты. Я хорошо видел в глазах судьи страх, как у загнанного хоря, видел и еще что-то затаенное, злобное. Я подсознательно был уверен сейчас, что он что-то знает, что он связан с тайной дикой охоты, что спастись он может лишь в том случае, если я погибну, что сейчас охота начнет охотиться на меня, так как это вопрос их жизни, и я, возможно, еще сегодня получу пулю в спину, но неистовая злоба, ярость, ненависть сдавили мне глотку. Я понял, почему наших предков называли бешеными и говорили, что они сражаются даже мертвыми.
Я сделал шаг, схватил человечка за шкирку, вытащил из-за стола и поднял в воздух. Тряхнул.
— Кто?! — рявкнул я и сам почувствовал, как побелели мои глаза.
Он на удивление правильно понял мой вопрос.
— А-ой! Не знаю, не знаю, пане. Ох, что мне делать? Они убьют меня, убьют. Пане, у меня дети, маленькие дети, вот такие.
Я швырнул его на пол и склонился над ним.
— Кто?!
— Пане, ручки-ножки поцелую, не надо...
— Кто?!
— Я не знаю. Он прислал мне письмо и при нем триста рублей с требованием удалить вас, потому что вы мешаете. Там было лишь одно предложение, и там говорилось, что он имеет интерес к пани Яновской, что ему полезна ее смерть либо замужество с ним. И еще там было сказано, что он молод и силен и сумеет в случае чего заткнуть мне глотку.
Схожесть судьи с хорем дополнилась вдруг еще и смрадом. Я посмотрел на залитое слезами лицо этого животного и, хотя подозревал, что он знает немного больше, чем говорит, с отвращением оттолкнул его. Не мог я марать руки об этого пачкуна. Не мог. Иначе потерял бы уважение к себе навсегда.
— Вы еще ответите за это,— бросил я от двери.— И такой мерзости подпадают во время суда люди. Бедные мужики!
...Я ехал по дороге через лес и рассуждал обо всем случившемся. Это было сейчас более-менее легко, все, кажется, становилось на место. Конечно, вдохновитель