наглые стали. Недавний бунт, потом — убийство управляющего Гарабурды. Смотрят нахально. И особенно испортились после приезда Светиловича. Месяц прожил, а навредил нам хуже пожара. Четырех хлопов из рук суда вырвал, пожаловался на двух дворян. А когда этот Белорецкий приехал — совсем невмоготу стало. Сидит в холопских хатах, записывает глупые байки, хлопает по плечу. Ну, ничего, притихнут эти хамы, когда мы этого предателя шляхты придавим... Только надо будет еще разузнать, кто вождь этих наглецов. Я ему не прощу своих сожженных стогов.
— А мне кажется, что я знаю, кто это. Это Рыгор, сторож Кульшей. Такая наглая морда, как у волка. И уважения к тебе никакого.
— Ничего, отрыгнется и ему.
Снова помолчали. Потом один сказал:
— А знаешь, Яновскую жаль. Такую женщину довести до сумасшествия или убить — ерунда. Таким когда-то ноги целовали. Помнишь, как она на балу в стародавнем платье лебедкой плыла. Ух-х!
— Да и пан жалеет,— прибавил второй.— Но что поделаешь.
И вдруг захохотал.
— Чего ты?
— Не того мы шлепнули. Не везет нам, а ему еще хуже. Ты помнишь, как Роман кричал, когда его в трясину загнали, говорил, что из гроба нас выдаст. Ан, видишь, молчит.
Они пошли от дерева. Я слышал еще только, как Пацук сказал басом:
— Ничего, вскоре и к этому наведаемся.
Я соскользнул с дерева совсем неслышно и двинулся за ними. Беззвучно ступали мои ноги по траве, кое-где я даже полз.
И, конечно, я опять оказался дураком, потому что забыл о том, что у них могли быть кони. Они зашли за гривку кустарников, я замедлил шаги, боясь нарваться на них, а через минуту услышал цокот подков.
Когда я выбрался на дорогу, я увидел довольно далеко две тени, яростно гнавшие коней от креста Романа на юго-восток.
Мысли мои были невеселыми: узнал, что они охотятся за Яновской и за мною, что пощады ждать нельзя, выпустил двух бандитов да еще так жестоко ошибся в Бермане. И действительно, я убедился в том, что он темный человек, что он вскрыл мое письмо и зачем-то пошел к месту, где и встретил смерть. И сам факт этой смерти заслонил для меня все остальные его проступки. Но разговор дал много интересного, и, прежде всего, я знал сейчас одного из диких охотников. История с сожженными стогами выдала его. Стога сожгли за последние дни у шляхтича Марки Стахевича, которого я видел на гулянке у Дуботолка. И этот человек был тогда секундантом Вороны. Пускай я ошибся в Бермане, но в Вороне я не ошибаюсь, кажется. И он будет мой. Сейчас надо только больше решительности...
А поздно ночью дикая охота короля Стаха явилась опять. Опять выл, причитал, плакал нечеловеческий голос:
— Роман в двенадцатом колене, выходи! Мы придем! Мы закончим! Мы отдохнем потом! Роман! Роман
И опять я, спрятавшись за крыльцом, стрелял в летучие тени всадников, которые мелькали в самом конце залитой лунным дымом аллеи. Когда я стрельнул первый раз — кони бросились в чащу и исчезли, как будто их никогда не было. Это было похоже на страшный сон.
Надо было кончать. Я припомнил слова Марка Стахевича, сказанные тем под деревом, насчет обещания Романа выдать убийц после смерти и подумал, что, может, Роман оставил в доме или на месте своей смерти какое-то доказательство, которое просмотрели тогда даже орлиные глаза Рыгора.
И когда Рыгор пришел, мы двинулись с ним к месту убийства Романа. Я хороший ходок, но едва успевал за этой длинной фигурой. Рыгор шел, как казалось, медленно, но это была не медлительность, а размеренность движений. И ноги он ставил не так, как обычные люди, а носками внутрь: так ходят все прирожденные охотники, и замечено, что это делает каждый их шаг длиннее приблизительно на дюйм.
По пути я рассказал ему, что слышал разговор Марка Стахевича с каким-то Пацуком, и Рыгор злобно буркнул:
— Люди Вороны.— А потом прибавил: — А мы думали, что «Ликол...» — это начало фамилии. Пан не так расспрашивал. «Ликол» — это, видимо, прозвище. Надо спросить, кого звали так, у пани Яновской. Если знали это прозвище Светилович и даже Берман, стало быть, она тоже должна знать.
— Я спрашивал у нее.
— Ты спрашивал у нее фамилию, да и еще начало ее, а не прозвище.
Так мы дошли до знаменитого и дважды описанного мною места, где застыл в трясине отец Надеи Романовны. Мы переворошили всю сухую траву, хотя глупостью было бы искать тут что-то после двух лет.
И наконец дошли до того места, где небольшой обрывчик внезапно возносил луговину над трясиной.
— Тут,— сказал Рыгор.
Над самым обрывом торчал из земли небольшой ствол, обломок от дерева, которое когда-то росло здесь. Корни его, как могучие змеи, оплетали обрывчик, спускались в трясину, будто желая напиться, либо просто висели в воздухе.
— Руки Романа были над поверхностью трясины? — спросил я.
Тяжелые веки Рыгора опустились, он припоминал.
— Да, были. Правая была даже вытянута, он, видимо, хотел ухватиться за корень, но не дотянулся.
— А может, просто бросил что-то туда, под корни, где, видишь, яма?
— Давай посмотрим.
И мы, хватаясь за корни и забивая ногти землей, спустились почти к самой трясине, едва удерживаясь на маленьких скользких ступеньках, которые были на крутом откосе. Под корнями действительно была яма, но там ничего не было. Разочарованный, я собирался было лезть наверх, но Рыгор остановил меня.
— Остолопы мы. Если там вправду что-то есть, так это под почвой. Он мог бросить, но ведь два года минуло, свод этой пещерки осыпался и схоронил то... эту вещь.
Мы начали царапать пальцами убитую вязкую почву, высыпать ее из пещерки, и — хотите верьте, хотите нет — вскоре пальцы мои наткнулись на что-то твердое. На ладони моей лежал портсигар из «птичьего глаза». Больше в пещерке ничего не было.
Мы выбрались на луговину и осторожно обчистили с портсигара рыже-коричневую почву, перемешанную с глиной. В портсигаре лежал лоскуток белой материи, вырванный, видимо, зубами. И на этой тряпочке были невыразительные рыже-коричневые буквы: «Ворона уб...»
Я передернул плечами. Черт знает, что это было! Либо свидетельство, что Романа убил Ворона, либо просьба к Вороне убить кого-то. Рыгор посмотрел на меня холодными глазами.
— Выяснили, пан Андрей. Загнал его сюда Ворона. Завтра будем его брать.
— Почему завтра? Может, он явится именно сегодня?
— Сегодня пятница.