совпадают, причем количественный разрыв оказывается минимальным, учитывая, что корпус повестей в 3,8 раза больше корпуса «крестьянских» текстов. Это однозначно свидетельствует о двух закономерностях.
Во-первых, короткая проза о крестьянах была насыщена этическими и социальными сюжетами в гораздо большей степени, чем общесословная русская повесть того же периода. Чтобы привести еще один аргумент, я высчитал, каков был процент любовных и социально-этических сюжетов в повествованиях двух тематических групп (табл. 6).
Прекрасно видно, что доля любовных сюжетов в обеих тематических группах колеблется примерно на одном и том же уровне (40–41%), а вот доля социально-этических в рассказах о крестьянах значительно (в 2 раза!) выше – 37% против 17,8%. Вывод очевиден: рассказы из крестьянского быта были гораздо более остросоциальной прозой и выполняли, помимо прочего, функцию социальной критики крепостного права, даже если авторы не критиковали его от лица нарратора напрямую (что было запрещено цензурой). В обход цензурных ограничений целая группа элементарных сюжетов и особенно сюжет «Насилие» подспудно и подчас незаметно делали важную эмансипаторную работу для нескольких поколений читателей. Такой тип подтверждения, идущий от сюжетологии и сюжетики произведений, насколько мне известно, еще не использовался в изучении крестьянской темы, а между тем он наглядно свидетельствует, как работает литературный жанр и насколько социальной литературной формой по своей природе он является.
Во-вторых, почти полное совпадение социально-этических типов сюжета, изображающих крестьян и образованные классы, наводит на мысль, что топос универсальности обладал в русской литературе гораздо более всеобъемлющей силой, нежели того хотелось самим авторам. В самом деле, христианская этика и мораль, на первый взгляд, одинаковы для любого сословия империи. Однако если спуститься с этого обобщенного взгляда на уровень ниже, то станут очевидны существенные различия. Например, понятно, что жизнь и поведение дворян и крестьян юридически регулировались принципиально разными законами. В сфере этики и морали мы также можем увидеть существенные расхождения в том, как изображались страсти, грехи и нравственные мучения образованных и крестьян. Это хорошо видно на примере элементарного сюжета «Искушение», которому будет посвящена отдельная глава (см. главу 12); здесь ограничимся кратким указанием на сходства и различия. Если на материале жизни образованных сословий «Искушение» в основном реализуется через ситуацию сделки с дьяволом, заключенной ради обладания деньгами (игрок) и славой (писатель, художник, ср. «Портрет» Гоголя), то в простонародной среде крестьянина и, в частности, извозчика-отходника искушают лишь деньги. Причем искушение ими всегда подавалось сугубо в оптике евангельского греха, без каких бы то ни было исключений, тогда как для образованных сословий имелась возможность честного обогащения.
Нельзя не упомянуть и еще об одном отличии. Третья группа сюжетов о крестьянах трактует тему социальной и географической мобильности. Нетрудно увидеть, насколько она малозначима и ничтожна в процентном отношении. Почему? Потому что крестьянская мобильность до отмены крепостного права представлялась писателям почти не существующей. Однако в социальной реальности она не только существовала, но и играла колоссальную роль в формировании всероссийского рынка труда. Просто в литературе нашего корпуса она выражалась в виде того же самого сюжета «Искушение», который мы отнесли к группе «Закон, этика и мораль». Дело в том, что главным и единственным протагонистом этой группы сюжетов выступают извозчики – мигранты из деревни в столичные города (преимущественно Москву и Петербург). Вместо того чтобы исследовать сложные судьбы и траектории трудовых мигрантов в столице (в таком типе сюжета у нас всего 4 текста), авторы первой половины XIX в. все время искушали героя деньгами, переключая сюжет совершенно в другое русло – нравственных опасностей столицы, развращающего чистые души влияния больших городов. Тем самым, рискну предположить, сюжет «Искушение» мог неотрефлектированно выражать страх образованных элит, которые боялись, что «народ» теряет свою исконную нравственность. Разумеется, это была история не про сам «народ» и крестьян, а про подчас далекие от реальности фобии и иллюзии интеллектуальной элиты.
Взглянем теперь на общую эволюцию разных типов сюжетов внутри крестьянской прозы с 1772 по 1861 г. (рис. 2).
На диаграмме хорошо видны две наиболее важные в перспективе нашего исследования тенденции. Во-первых, постепенная дифференциация типов сюжета, ускорившаяся в 1830‐е гг. и достигшая пика в 1850‐е. С увеличением рынка рассказов из крестьянского быта расширялся их репертуар. Если на протяжении 60 лет (с 1770‐х по 1820‐е) круг сюжетов был замкнут и ограничивался бессюжетными очерками и преимущественно группой «Любовь и брак», то начиная с 1830‐х гг. число популярных типов сюжета в два раза увеличилось и стало включать «Измену»421, «Преступление», «Искушение», «Мигранта в столице» и, наконец, в 1840‐е гг., «Насилие». Во-вторых, исследование типов сюжетов привело к обнаружению довольно редкого в истории литературы обстоятельства: мы можем точно утверждать, что элементарный сюжет «Насилие» впервые возник в прозе о крестьянах только в 1846 г. в «Деревне» Григоровича, которая уже была всесторонне рассмотрена выше. Если в сюжете «Запрет на брак» исходная ситуация обычно не связана с насилием, в «Насилии» она запускает дальнейшие события: повесть «Деревня» начинается с насильственного замужества Акулины, что и является источником всех дальнейших бед. С годами число текстов с таким сюжетом возрастает, достигая пика в 1856–1861 гг., во время государственной подготовки отмены рабства и ее широкого публичного обсуждения, и охватывая не только внутрисемейное, но и помещичье, а также государственное насилие. К 1858–1859 гг. количество текстов с сюжетом «Насилие» достигло пика, что было связано с присоединением к направлению Григоровича Марко Вовчок (псевдоним Марии Маркович), опубликовавшей несколько сборников рассказов из малороссийской (украинской) и русской крестьянской жизни, в которых изображались случаи жестокости и насилия помещиков по отношению к крестьянам, в основном женщинам (см. об этом главу 16).
Рис. 2. Соотношение 10 основных типов сюжетов в рассказах по десятилетиям
Таким образом, в 1840–1850‐е гг. появилась и очень интенсивно развивалась новая группа подчеркнуто социальных сюжетов – «Насилие», «Искушение», такой типичный для простого люда сюжет, как переезд в столицу («Мигрант в столице») и последующие приключения в ней, и более редкие: «Месть», «Мертвое тело» (широко распространенная ситуация, когда крестьянская община должна была отвечать за любые трупы на своей территории)422, «Возвращение из армии», «Преступление» и др.
Обогащение репертуара было, скорее всего, результатом трансфера сюжетов из русской прозы об образованных людях 1830–1840‐х гг. (Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Полевой, Павлов, Панаев, Гребенка, Тургенев, Гончаров и др.), однако нельзя исключать и другой путь – напрямую из зарубежной литературы. Примечательно, что едва ли не самым смелым новатором, как уже отмечалось, выступил не столько Тургенев, сколько Писемский. К случаю рассказа «Леший» следует добавить весьма поучительную генеалогию сюжета «Плотничьей артели»