Габриель осушил ее залпом и заявил:
— Жду до среды, а там — пошли они в задницу! Возвращаюсь в Барранкилью!
В понедельник, 1 февраля главный редактор Гильермо Кано пригласил Гарсия Маркеса к себе в кабинет и предложил ему подписать контракт сразу на год. Его принимали без испытательного срока на штатную должность редактора, с окладом девятьсот песо в месяц. Поначалу Гарсия Маркес не поверил своим глазам. О таком он не мог мечтать в самом счастливом сне. Впервые в жизни повеяло экономическим благополучием. Кано это понял и спросил: «О чем вы сейчас подумали, Габриель?» Новый редактор «Эспектадор» ответил то, что думал: «Наконец-то я смогу помогать моим родителям по-настоящему». Главный редактор улыбнулся: «Я вас таким и представлял. Идите с Богом! Трудитесь на благо газеты. Ваше рабочее место вам покажут».
Либеральная газета «Эспектадор» была по значению второй газетой в стране после «Тьемпо». В редакции работали профессиональные журналисты и писатели, в большинстве — прогрессивных взглядов, которые они вынуждены были сбывать. Молодой, начитанный, поднаторевший в журналистике Гарсия Маркес очень скоро завоевал авторитет среди коллег, поддержку и уважение завредакцией Хосе Сальгара и главного редактора. Он работал репортером и писал комментарии и передовицы. Веря в талант молодого журналиста и писателя, Эдуардо Саламеа Борда, зам главного редактора, помогал Гарсия Маркесу как мог. Не прошло и полгода, как Габриель Гарсия Маркес уже считался в газете репортером-звездой.
В этот период Гарсия Маркес особенно сблизился с известным журналистом, сотрудником «Эспектадор» Гонсало Гонсалесом (псевдоним Гог), который вел в газете колонку «Вопросы и ответы». Гонсалес был уроженцем Аракатаки и дальним родственником Габриеля и, кроме того, знал его как члена Литгруппы Барранкильи. Именно Гог показал Эдуардо Саламеа рассказ «Третье смирение», поскольку сам Габриэль был настолько не уверен в себе, что побоялся подняться в кабинет Саламея в «Эспектадор».
Однако не бывает дороги без ухабов. Многие коллеги увлеклись стилем Гарсия Маркеса, но однажды завредакцией Сальгар, опытный журналист старой школы, посоветовал Габриелю, к которому прекрасно относился, «свернуть шею лебедю литературы, который только мешает настоящей журналистике».
Гарсия Маркес обратился за помощью к своему «Христофору Колумбу», «литературному отцу» Эдуардо Саламея Борда, тонкому писателю, автору рубрики «Город и мир», которую он подписывал псевдонимом Улисс. Рубрика подробно рассказывала читателю о событиях культурной жизни страны и за рубежом и особенно о том, что происходило в литературе. Именно материалы Улисса семь лет назад дали Габриелю импульс к сочинению первого рассказа «Третье смирение».
— Знаешь, Пепе, я солидарен с Эдуардо. Выпей с нами кофе. — Главный редактор сам нацедил из итальянского аппарата «эспрессо» и подал чашечку заведующему редакцией.
— В чем солидарны, сеньор Кано? — Сальгар в предчувствии серьезного разговора, всегда переходил с главным на «вы».
— Ты напрасно упрекаешь Гарсия Маркеса в излишней литературности стиля. Читатели всегда с интересом читают его материалы. И ты это знаешь. Мы этим гордимся.
— Я уже стар, а значит, консерватор. Ладно, будь по-вашему! Я поговорю с Габриелем. Конечно, новые времена…
— И он не вылезает из редакции, — сказал Саламеа. — Даже ночует здесь. Это стало темой для анекдотов.
— Это да! Зато когда выбирается отсюда, утром приходит с мешками под глазами, помятый, и за три метра от него закусить хочется. Но при этом, надо признать, работник он отличный. Побольше бы таких.
— Вот видишь. Надо понимать, он же литератор, поэт. Богема — его стихия. Не сомневаюсь, в будущем он — первая величина в нашей литературе. Он как никто другой прославит Колумбию, — высказал свое мнение Саламея.
— Сам я в этом не уверен, но Эдуардо виднее. Он у нас известный дегустатор молодых талантов. — Главный нажал на кнопку вызова секретаря.
— Я вас понял. Черт его знает, что итальянцы засовывают в свой аппарат, — как ни сделай кофе-«эспрессо», всегда получается вкусно.
В Боготе Гарсия Маркес восстановил прежние знакомства и завел новых друзей. На встречах и вечеринках, где появлялась гитара, он исполнял вальенаты и всегда был душой компании. Самыми близкими его друзьями стали Мутис, его жена Нанси и каталонец Луис Висенс, один из основателей Киноклуба Колумбии. Все четверо «болели» литературой, и их беседы часто затягивались до зари.
Однако Мутис упорно делал свое дело. Прежде всего он научил Габо завязывать и носить галстуки, затем ввел его в престижные круги деятелей искусства и литературы, заставил еще раз внимательно перечитать Стендаля, Диккенса, Шиллера и Конрада. Основой дружбы Мутиса и Гарсия Маркеса была всепоглощающая страсть к литературе, а взаимная личная привязанность опиралась на схожесть характеров и взглядов — «две горошины из одного стручка», говорили про них.
Они вышли из Оперного театра, и Гарсия Маркес, вопреки обыкновению, молчал. Он был сосредоточен, напряжен. Внезапно он поцеловал в щеку Нанси и крепко обнял друга
— Карахо, это было колоссально! Я впервые слушал симфоническую музыку. Бетховен — гений! Он вывернул мне душу, — Габриель запустил в волосы обе пятерни.
— Третья симфония — «Героическая», как и Пятая и Девятая, проникнута мужеством, отвагой и демократизмом. Его творчество отражает идеи Великой французской революции. Он действительно гений! — Альваро сделал ударение на последнем слове.
— Высокая идейность Бетховена основана, прежде всего, на сознании общественного долга, — добавила Нанси.
— А Шостакович! — Габриель остановился. — Это же совершенно другое, это более современно, но какая силища!
— Должен тебе сказать, Габо, это твой композитор.
— Почему, Альваро?
— То, что ты слышал, — это о войне русских с фашизмом. Другие его вещи будут тебе еще ближе. Шостакович — новатор! Его музыка — это мучительные, порой трагические переживания человека. Она о несправедливости и одиночестве. Поэтому музыку Шостаковича с таким трудом принимают в коммунистическом СССР.
— Тогда почему его разрешает исполнять наша военная диктатура?
— Потому что ничего в нем не понимает! — ответил Альваро.
— Когда будет следующий концерт симфонической музыки, пойдем? — Габриель говорил умоляюще. — Богота теперь, карахо, совсем другой город. Приезжие иностранцы стряхивают с него колониальный нафталин.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});