Какая досада!
Задерживаемся на гряде. Надо взглянуть на предстоящий путь. Трофим усаживается на камень, достает бинокль, рассматривает местность. Я стою очарованный утренней панорамой. Перед нами обширное горное пространство, едва ли известное до нас кому-нибудь в своих деталях.
С гребня, куда мы выбрались, хорошо видна главная водораздельная линия Станового.
Дикая картина. Горы привораживают взор непередаваемым хаосом. Они толпятся здесь, на краю материка, уже охлажденные, навеки уснувшие, со следами давнишней катастрофы. Их вершины кажутся бесконечно старыми и уставшими. Нигде не видно ничего молодого, живучего. Но горы еще сохраняют свое былое величие и недоступность.
Пожалуй, только большой поэт, стоя здесь, на орлиной высоте, нашел бы нужные слова и краски, чтобы изобразить эти нагие и бесплодные, наводящие уныние, горы.
Гребни, острые, как лезвия ножей, выступают из мрачных ущелий, еще забитых утренним туманом. В эти темные глубины, через зубчатые грани скал, текут горячие потоки солнечного света, и потревоженный ими туман колышется, бродит ленивыми волнами. А дальше, насколько хватает глаз, камень и камень, то в виде развалин, то в виде столбов, то в виде больших нагромождений. И все это серое, безмолвное, давно умершее, прикрытое стареньким-стареньким небом.
Обычно в горах утрами воздух наиболее прозрачен, и мы без труда опознали голец, на котором сейчас работает Пугачев. В бинокль видна еще не достроенная пирамида и белое пятно примостившейся на карнизе палатки. Мы стараемся запомнить очертания гольца, его покатые плечи, ржавые пятна на бедрах и зубцы скал, опоясывающих его со всех сторон.
Голец заметно возвышается над всеми северными отрогами Станового. Напрямик по азимуту к нему ни за что не пройти. Решаем пока что продвигаться по главной водораздельной линии хребта на запад, насколько это будет возможно, и там решим, где удобнее свернуть к гольцу.
-- Смотрите, смотрите, бараны! -- кричит Трофим и подает мне бинокль.
По дну широкой седловины, что лежит за первым от Ивакского перевала гребнем, бегут все те же рогачи. Выскочив на поляну, они внезапно обрывают свой бег и начинают пастись, продолжая медленно перемещаться в западном направлении. Присматриваюсь. В стаде девять голов. Один из баранов, самый крупный, с огромными черными рогами, сильно хромает. Они проходят седловину, начинают подниматься на склон противоположного отрога. Не показывают ли они нам проход на верх этой мрачной стены?!
Я взбираюсь на выступ гребня, заглядываю в провал и не могу поверить глазам своим: на дне седловины, где паслись бараны, огромное озеро! Оно будто отдыхает в каменной колыбели, под охраной гранитных стражей.
Спускаемся вниз. Вот и озеро. Мы стоим на его каменистом берегу. Оно действительно большое, густо-черное в тени и почти бирюзовое под солнечным светом. На его гладкой поверхности ни единой морщинки, ни единого всплеска, будто оно навеки застыло вместе с отображенными в нем скалами, небом и одиноким облачком. Но прошумел ветерок, и озеро всколыхнулось серебристой рябью, словно стая каких-то невидимых птиц, пролетая мимо, коснулась крыльями его поверхности.
Озеро мертвое, в каменном ошейнике. К нему не ведут звериные тропы, поблизости не живут птицы, отступила далеко от края и зелень. Только бури иногда прорываются к этому уединенному водоему, чтобы гулом волн разбудить спящих на дне его горных духов. Так и хочется поверить, что именно духи из этого водоема воют на хребте в непогоду.
Проходим седловину. Чуть заметная звериная тропинка, по которой только что прошли бараны, ведет нас на верх западной скалы. Она буквально подавляет нас своею неприступностью. Под ногами ветхие ступеньки, узкие, обманчивые. Тропинка бежит по ним, огибает нависающие карнизы, рвется, скачет, исчезает.
Трофим задает быстрый темп. Мы с Кучумом отстаем -- крутизна слишком велика. И чем выше, тем труднее, опаснее.
Мой спутник явно изматывает силы. Не слишком ли он понадеялся на себя? Кажется, да. Не добравшись до верху метров тридцать, он пластом падает на плиту, не может унять разбушевавшееся сердце.
-- Ты еще не совсем поправился, к чему гонка?
-- Хотел испытать себя. Но вы не беспокойтесь, я пойду до конца.
-- Разве есть другой вариант?
На верху отрога небольшая поляна среди крупной россыпи, усеянная одинокими цветами. Как приятно увидеть среди древних развалин свежую, жизнеутверждающую зелень. Тут и куропаточья трава, с плотными вечнозелеными листьями, мытник шершистый, соссюрея розовая, горлец узколистый, одуванчик монгольский, а там, где повлажнее почва, растет густо-зеленый сибирский лук. Жители альпийских лугов выбрались из ущелий ближе к солнцу, чтобы отпраздновать на крошечной площадке запоздалую весну. Меня всегда удивляет и радует это сожительство на большой высоте вечно холодных камней с хрупкими живыми организмами, случайно попавшими на бесплодные вершины.
Мы заполняем гербарную папку, набираем за пазуху луку и шагаем дальше. Всюду нас подкарауливают пропасти. За нами следят безмолвные вершины Станового.
Тропа не всегда доступна, часто теряется, и тогда на помощь приходят рогачи с хромым вожаком. Они нет-нет да и промелькнут где-то впереди, в складках гор. Стадо определенно целится на запад, ведет за собою и нас.
Мы не торопимся. Перед нами раскрывается картина грандиозных разрушений. Некогда возвышавшиеся над хребтом скалы, под действием внешних условий, развалились и теперь лежат под нашими ногами в виде обломков. Ледники и вода расчленили горы, углубили ущелья. И еще не окончен спор о границах между представителями растительного мира: рододендронами, крошечными ивками, фиалками, одуванчиками, с одной стороны, и россыпями -- с другой. Здесь, на вершине Станового, нарядно видны созидательная сила земли и разрушительный процесс времени; борьба жизни и смерти.
Жизнь здесь, на каменных громадах, не прекращает своей дерзкой попытки перейти границу курумов. Она терпит постоянные неудачи, сотни лет пропадают в бесплодных усилиях подняться всего лишь на несколько метров высоты. И все-таки жизнь неустрашимо продолжает свою кропотливую работу и со временем прикроет зеленым ковром нагие вершины Станового.
За океаном вершин меркнет солнце, и красный медлительный свет заполняет глубину пространства. Пора подумать и о ночлеге. В двух километрах мы видим стадо рогачей с хромым вожаком, уходящее на запад. Как благодарны мы им за тропу! Больше, видимо, не встретимся.
-- Прощайте, круторогие проводники! -- кричу я, и эхо звонко катится по вершинам.
Спускаемся на седловину и на этом решаем закончить первый день путешествия.
Трофим отстает.
-- Ты почему прихрамываешь, ушиб ногу?
-- Нет... Какому-то черту надо было пришить гнилые переда, видите, что осталось! Трех дней нет, как надел сапоги, а уже босой.
-- Батеньки мои, как же ты дальше пойдешь? -- ужаснулся я.
-- Вот я и думаю вернуться, да не найти этого мастера. А надо бы! -- И Трофим сжал перекошенные гневом губы.
-- Ладно, не волнуйся, на стоянке попробуем починить.
-- Починить... -- он безнадежно махнул рукой.
На ночь нас приютила крошечная полянка, окруженная толпой зеленых стлаников.
Гаснет закат. Мрак уплотняется... Уплывают вершины. Какая-то пташка, жительница поднебесья, силится сложить из однообразных звуков прощальный гимн ушедшему дню.
Трофим, примостившись на краю камня и зажав между колен сапог, пришивает латку. На лице, освещенном бликами костра, озабоченность: шутка ли остаться босым на этих пустынных горах. Я достаю из котомки пшеничную лепешку, мясо, два кусочка сахару и в ожидании чая подсаживаюсь поближе к огню. Борюсь с усталостью. Чувствую, как тепло настойчиво овладевает мною, как голод отступает перед ним, и я незаметно для себя засыпаю.
Когда я проснулся, была глубокая ночь. В густой синеве неба теплились звезды. Вдали чернел зубчатый горизонт, придавленный свинцовой тучей. Давно погас костер, и только несколько бусинок горящих угольков еще светилось из-под пепла. Возле меня нетронутые лепешки, мясо, два кусочка сахару и почти пустой чайник.
Рядом спит Трофим.
Бедняга, он сполз с камня, да так и уснул с зажатым между ног сапогом, с иголкой в руке. Его будит треск оживающего костра. Он подходит к огню, отогревает продрогшее тело. Садится за починку. Я пришиваю латку к его второму сапогу.
Еще не успело утреннее солнце осветить вершины, как мы уже тронулись в путь.
Жизнь пробуждалась на наших глазах. Из скал, где обрываются кровеносные жилы земли, капля за каплей сочится вода и начинает свой долгий путь от холодных гольцов к океану. Увидав солнце, прозябшие за ночь цветы доверчиво раскрывают ему свои лепестки. Та же крошечная пташка, что вечером слагала гимн ушедшему дню, теперь поет его солнцу. И голодный беркут в небесной синеве полощет в лучах восхода упругие крылья.