class="p1">— А я вот возьму, да с лодки — скок!
— Я тебе скакну, глупенькая! Скакнешь, да и не выскочишь!
— И выскочу! Выскочу на полено, которое лодка тащит, а потом побегу, побегу, побегу по полену!.. А потом по воде! И далеко-далеко-далеко! Вон туда, где лес, или еще дальше — туда, где солнце. Заберусь в тучку и — скок!..
Дед уже не отвечает на этот милый, как звон жаворонков над ними, лепет. Он тихо, беззвучно смеется, подняв весла, откинув назад голову.
Вот тут и рассказывай ей!.. Жили люди, сколько страху, сколько бед, сколько мучения всякого было, а она теперь и слушать не хочет. Как сказку на печи: интересно — глаз не сводит, а нет — по хочу. И пускай себе! Ведь двадцать лет уже прошло с тех пор, как мы тут, бедняки, бунтовали…
Дед и внучка молчат. И все вокруг молчит: и вода и небо. По дороге из Нивищей в местечко — деду уже хорошо видно — идут машины. Одна — с сеном, другая — со снопами, а то — пустые. Однако идут они бесшумно. Не слышно также и цокота жнейки, помахивающей крыльями вон там, на желтом поле. И чайки почти не летают. И рыба не жирует. Один только белый мотылек несется навстречу лодке. О, мимо! Из Нивищей в Подволоку. Мал, а не боится. Сидел бы там, дурень, на своей капусте! Небось намахаешься — близкий ли свет!.. Не дает о себе знать и блесна на длинно отпущенной дорожке, дощечку которой дед подложил под себя. Время от времени он подергивает жилку, проверяет, хотя и не очень верится, что в такую глухую пору какая-нибудь безголовая клюнет. Пускай тащится… При немцах один партизан рассказывал, что когда-то у них в Орловской губернии, идя в церковь, мужик брал с собой недоуздок: авось попадется лошаденка какая по дороге, так подъедем!
Потом старик вспоминает свое утреннее путешествие. Зря только время потерял, выбрался теперь из дому чуть не в полдень. Он долго молчит. А Ганночка тем временем перевесилась через левый борт и полощется ручками в воде.
— Сядь, глупенькая. Не дай боже, случится что, так мне и не нырнуть за тобой. Из меня такая щука, что оба на дно. Сиди хорошо, как сидела.
Говоря, дед не перестает думать о своем. Но думать мало, надо поделиться с добрым человеком.
— Другой живет, — начал он, — и сам не понимает, что вокруг него на свете. Такой лес, внученька, что душа радуется. Над самым озером, сосна в сосну! А вот подсочили!..
— А что это?
— Смолу выпускают из сосны.
— А зачем?
— Лес хотят рубить. Крапивой бы его, чтоб полгода сидеть не мог!.. Где кто вздумает, как вздумает, так лес и валит… Ходил я на днях в район. А по дороге зашел к Василю Романовичу, потому что мы с ним, внученька, любим иной раз погуторить. Вон туда!..
Он мотнул подбородком в ту сторону, где километров за шесть по водной глади виднелась новая дача. Ганночка внимательно посмотрела и, ничего, кроме светлого пятнышка на сине-зеленой ленте леса, не разглядев, сказала:
— У них есть мальчик Игорь.
— Есть, внученька. Я ведь тебе о нем говорил. И сам Василь Романович тоже человек хороший. «Мы, — говорит он мне, — доберемся до них, Остап Иванович, до этих лесорубов!..» Вот, думаю, такого б начальника в район!.. А вчера, внученька, иду это я опять мимо дачи, захожу, а мой Василь Романович как не ездил в Минск, так и не едет. «Что же вы, — говорю ему, — ждете, покуда заместо Переймовского бора одни пеньки останутся?» А он смеется, сидя в тенечке, в таком, внученька, кресле, что все качается туда-сюда. «Образуется, говорит, Остап Иванович. Не будьте, говорит… писимисом». Парень, думаю я о нем, тоже не молокосос, говорил, что шестьдесят, а неужто так ослабел да обессилел?! Само оно не образуется. У себя небось не ожидал, покуда оно образуется, — кубометров сто на дачу срубил. Да и так еще лесу гектара два огородил. И по грибок из-за забора не выйдет!..
Ганночка уже не переспрашивает. Она сидит совсем тихо, смотрит на деда и на все вокруг, не шевелясь… И дед догадывается, в чем тут дело.
— Сейчас, внученька, доплывем. Кабы не эта колода, так мы бы с тобой… Ах, ты! Видали вы?..
Он отпустил весла и выхватил из-под себя дощечку дорожки.
— Ага! И здоровая, видать! Ты только, внученька, сиди! А я ее… Дай бог побольше!..
Старик стоял в лодке во весь свой высокий рост и, по-молодому радостно-взволнованный, туго наматывал дорожку на дощечку.
— А ну, покажи свой норов! Коли уж ты, дуреха, зацепилась в этакую пору, так я тебя… Ага!..
Над водой показалась раскрытая в смертельном ужасе пасть хищницы. Увидев этакий зев, этакие ворота, большинство спиннингистов кричат: «Килограммов, брат, десять!» И перехватывают, конечно, раза в три, в четыре. Дед Вячера слишком уж привык к этой купле на глаз: ошибался только на граммы. А все же и он волновался сейчас, как мальчишка.
Взятая на надежную привязь щука, как «овсяный» жеребчик на корде, не очень долго и хорохорилась. Старик то отпускал се, то снова натягивал дорожку, а потом, улучив момент, поволок без лишних слов. Нагнувшись, он взял со дна большой сачок, ловко подвел его под щуку и отпустил дорожку. Насмерть перепуганная дурында отчаянно, слепо нырнула в большую сетчатую торбу и вот уже заколыхалась в ней над поверхностью воды, вот уже, освобожденная из сачка, шлепнулась на дно лодки. Старик вцепился одной рукой в ее толстый, как полено, хребет, другой мощным рывком прижал храп книзу и услышал, как внутри, в зашейке щуки, хрустнула кость. Блестящая скользкая рыбина перестала упруго и лихорадочно биться в руках, обмякла и легла на черное, просмоленное днище. Зеленовато-золотистая, в белый горошек.
— Два с половиной, от силы два шестьсот, — переводя дыхание, сказал старик.
Испуганная было всей этой возней, светленькая Ганночка теперь уже смеялась, подпрыгивая на лавке, всплескивая пухлыми загорелыми ручками:
— Михасю! Дедуля, миленький, Михасю! И щуку, и мешок с силявой — все!
— Все, внученька, все ему, — проговорил, тяжело дыша, дед и снова взялся за весла.
4
Силява вкусна и в ухе. И мудрить долго ни к чему: перемыл ее да в чугун — чем больше, тем жирней и вкусней. Соли туда, пару картофелин, если есть под рукой, хотя бы одну луковицу. Если б перцу да лаврового листа — еще лучше. А то есть у некоторых мускатный орех… Эх, жаль