Читать интересную книгу Время дня: ночь - Александр Беатов

После того, как восьмая кровать освободилась, её занял мальчик, лет пятнадцати, тёзка Саши, из Кирова, который страдал тяжёлой депрессией, "кочевал" из палаты в палату уже около года. Мальчишка часто жаловался, что ничего не хочет и ни в чём не видит никакого смысла; показывал Сашке шрамы, оставшиеся после попытки перерезать себе вены.

"Неужели тоже косит?" — думал Саша. — "А может быть я только думаю, что хочу закосить, но на самом деле — такой же, как они, больной? Больной — на самом деле!?" Но Саша отгонял эту мысль, обессмысливавшую всякое существование, и думал: "Если он действительно считает себя больным, то как же он не найдёт силы в разуме, чтобы сказать себе: Нет, я-то знаю, что я — не болен! Пусть все думают наоборот… Но только не я! Дайте мне только время!.."

И Саша ловил себя на мысли, что думает за мальчика по-своему. И всё никак не мог понять того, как можно считать себя по-настоящему больным и согласиться с этим внутренне. И даже если бы человек был болен на самом деле, то его последний шанс — это отрицать свою болезнь хотя бы внутренне, не соглашаться с этим фактом ни при каком условии, ни при каких кажущихся доказательствах: как приходящих со стороны, так и от собственных чувств, эмоций и мыслей.

И Саша пришёл к новому умозаключению. Подобно тому, как он поклялся себе ни при каких обстоятельствах не проговориться о цели своего пребывания в больнице, точно так же — никогда и ни при каких обстоятельствах — не признавать себя психически больным — даже перед самим собою.

Как-то раз Саша из Кирова спросил Сашку, был ли он влюблён. Сашка ответил ему, что был, но не стал распространяться на эту тему, поскольку не хотел, чтобы находившиеся рядом больные слышали. Его тёзка заметил лишь в ответ, что он, мол, и влюблён-то не был, и что вся его жизнь — сплошная тьма скуки, и потому, что если у Сашки будут лишние таблетки седуксена, то пусть он даёт их ему, так как он их копит…

— А зачем ты их копишь? — поинтересовался Сашка.

— Надо… Так… На всякий случай, — ушёл от вопроса его тёзка.

"Неужели и этот "овощ" — тоже стукач?" — недоумевал Сашка. — " Хочет войти в доверие, выполняя инструкцию врачей? Или сам делает ход конём наперёд, полагая, что я — стукач? Или всё — как есть — безо всяких домыслов? То есть — настоящий псих? Но такое не может быть! Почему не может? Ведь я не где-нибудь, а как раз в психбольнице! А раз так, то кто же я?!"

И снова подкатывало сомнение: не болен ли он тоже на самом деле, "натуральным образом"?

Несмотря на то, что Саша из Кирова находился в больнице давно, выходило, что ему ничего не помогало, даже сногсшибательные лекарства, которыми тут всех усиленно травили.

Бедный парень, оставался и после Сашкиной выписки, неизвестно сколько времени, обезличенное несчастное существо, подобное белесому растению, с трудом пробивающемуся к жизни из-под наваленного над ним мусора.

"Сколько, наверное, таких несчастных повсюду!" — думал Сашка. — "И ведь не одна сука, врач, не скажет: "Не верь никому! Ты здоров, мальчик! Ты ещё так юн, чтобы заболеть. Уходи отсюда поскорее прочь и живи! "Юноша, тебе говорю, встань!"

Сашке хотелось поделиться этими мыслями с несчастным подростком. Но только он пробовал говорить, тот начинал ныть, что он болен. Он не понимал, да если и понимал, то не верил тому, что бы ему ни говорили…

Ведь кто — он такой, Сашка? Разве не такой же, как он, больной? А врачи-то — врачи! Все до одного говорят: "Надо лечиться, детка. А то как бы не было хуже!"

"Ах, как жалко себя! Что же это за жизнь такая! И ведь раньше всё было не так… Никогда не думал, что буду психом"…

Эта мысль возникала незаметно, и теперь она возникала и у самого Сашки и повергала в отчаяние…

Так ныл мальчик, не слушая Сашку, продолжая будто бы свою тоскливую песню, переходящую от всякой мысли или слова в ропот и жалобу. А Сашка думал: "Вот, ведь, сволочи! Гореть им в огне! Изуродовали! Сделали из ребёнка идиота и ещё хотят использовать, чтобы выведывать чужие секреты!"

И как бы читая его мысли, мальчик, переставал скулить, и вдруг спрашивал: — А ты хочешь в армию? — И не получая от Сашки никакого ответа, продолжая свою "песню", добавлял: — А я, вот, ничего не хочу… Ни в армию, ни домой… А ты?

Сашка молчал… Смотрел на мальчика…

— Ничего… Ты младше меня… У тебя ещё всё впереди… Ты выздоровишь! Выписывайся отсюда! Вот увидишь, всё будет хорошо… Это так всегда бывает, что кажется, будто ничего никогда не будет… И поэтому ничего не хочется… А потом всё меняется. И снова хочешь! И полюбишь ты обязательно кого-нибудь… И тебя полюбят… Только не унывай!

Саша из Кирова смотрел на Сашку, переводил взгляд на его руки, думал о чём-то своём и по-своему…

— А это что такое у тебя? — он коснулся правого Сашкиного запястья, где у него остался шрам с детства от ловли бабочки. — Я, вот, тоже себе вены резал… Смотри… — Саша из Кирова поворачивал свои запястья вверх. — Видишь?

Потом он вставал и уходил. Ложился в свою постель. Поворачивался лицом к стене и лежал так долгими часами, каждый день…

Впоследствии Сашка вспоминал этот их разговор много раз, и каждый раз ему было совестно, что он не решился по-настоящему приободрить мальчика, рассказать ему о Христе…

В больнице были десятки разных отделений, и в каждом — много палат. Двери каждой палаты выходили в один большой коридор, с примыкавшими к нему столовой комнатой, одновременно служившей и комнатой отдыха и комнатой трудотерапии — в зависимости от времени дня. В этой комнате находился телевизор, включавшийся в семь часов вечера и выключавшийся ровно в десять, несмотря на то, что обычно в девять тридцать только лишь начинался какой-нибудь фильм. Смотреть фильмы до конца запрещалось, поскольку они могли вызвать у больных ненужные эмоции. Ещё пол часа отводилось на вечерний моцион, после чего полагалось спать.

Из больных, находившихся в других палатах, Сашке запомнился старик, по закрепившейся за ним неизвестно почему кличке "Дед Фишка". Говорили о том, что его упекли умирать в больницу родственники, чтобы избавиться от ухода за ним. Это трагическое его положение не мешало издевательствам со стороны молодёжи. Не раз Сашка был свидетелем непристойных сцен. Старика оскорбляли по-всякому. Даже обзывали сложной кличкой: "Во имя Отца и Сына и Святого Духа", — за то, что он крестился перед сном. Сочетали эти слова с матерщиной, отчего дед начинал дёргаться, брызгать слюной и, не находя иных противодействий, лишь повторял одно: "Богохульники! Богохульники!" — и уходил прочь, быстро шаркая больными ногами. В туалете, где обычно случались всякие дискуссии между "психами", дед Фишка не раз пытался доказать кому-нибудь из пожилых, что, будто на самом деле нет никакой Заграницы. Что нет ни США, ни Китая и никаких капиталистов, и что, якобы, никто не летает в Космос; а что всё кругом — обман, который нарочно производят, показывая по телевизору искусно выполненные картинки.

— А ты сам-то есть? — вмешивался в разговор кто-нибудь из молодых.

— Я есть! — переходил на крик старик.

— А Бог есть, дед Фишка? — поддразнивал еврей Анатолий.

— И Бог есть! А тебя, вот, нет! — кричал старик, — Ты — как сон, призрак. Сгинь, сатана!

— Врёшь ты всё, дед, — не вникая в суть разговора, говорил заходивший напиться воды неусидчивый Коля.

— По башке тхнесну — тогда узнаешь, сон я или призхнак, — отвечал Анатолий, картаво произнося "хн" вместо "р".

— "Во имя Отца и Сына"… — начинал дразнить прыщавый блатной наружности рыжий парень из какой-то другой палаты.

— Изыди, изыди! — кричал дед.

— Сам изыди, стахный! — шипел вслед поспешно шаркавшему по кафелю старику Анатолий.

Спор "об иллюзиях" старик затевал неоднократно, и, как слышал Саша случайно из разговора между медперсоналом, своим "резонёрством" дед хотел создать впечатление, будто болен, и таким образом удержаться в больнице, поскольку дома родственники обращались с ним очень плохо. Несмотря на все издевательства со стороны "психов", он, тем не менее, предпочитал больницу, и врачи, наверное, жалея его, не мешали ему поддерживать эту его "иллюзию".

Запомнился и скрюченный человек, в очках, страдавший нарушением координации движений и поэтому в качестве профилактики всё время ходивший вдоль стены коридора. Над ним также издевались: ставили на его пути стулья, смотрели, как он преодолевал неожиданно возникавшую преграду, будто подопытная букашка. Чаще всего он не обращал внимания на издевательства, так как задача двигаться была для него важнее. Но иногда, если обойти препятствие было трудно или невозможно (он не мог удалиться от стены или знакомого ему предмета более, чем на расстояние вытянутой руки), больной останавливался и долго дёргался, пока не приходила медсестра и не помогала ему.

Недели через две познакомился Саша с человеком интеллигентного вида, всегда державшего в руках англо-русский словарь, по которому изучал язык. Более чем о языке этот человек с Сашей не разговаривал. По Сашиной просьбе вскоре мать привезла и ему учебник английского. Саша любил английский ещё со школы, и, вспоминая о том, что некоторые заключённые революционеры, находясь в тюрьмах, не теряли зря драгоценного времени жизни — изучали языки и науки, решил и он следовать их примеру, и в дальнейшем каждый день сидел с учебником, заучивая на память английские тексты, — несмотря на трудность сосредоточиться из-за действия лекарств.