— Не знаю, — отозвалась я.
— Он снова это сделает: уйдет, а потом придет. А тебе надо решать, хочешь ты этого или нет.
В следующий вторник я отправилась в Нью-Йорк на собеседование в надежде получить работу в журнале. Я поехала туда на поезде, прошла собеседование, и на обратном пути поезд оказался переполнен. На сиденье рядом со мной опустилась женщина примерно моих лет, и мы разговорились. Оказалось, что она училась в христианском колледже Уитона в Иллинойсе вместе с моей сестрой Мередит. Оказалось, что ее отец — пастор той церкви, в которую ходит моя подруга Энджи в Атланте. Короче говоря, оказалось, что она — христианка-евангелистка, и благодаря небольшому совпадению разных подробностей у нее сложилось впечатление, что я — намного более христианка-евангелистка, чем есть на самом деле. Теперь, когда я оказываюсь в подобной ситуации, делаю все от меня зависящее, чтобы воспользоваться прежним опытом, и стараюсь не запутаться в чрезмерном количестве лицемерия и неправильного представления о собственной личности; по меньшей мере, я стараюсь не говорить явной лжи. А это нелегко. На этот раз разговор свелся к тому, что я опять принялась излагать ставшие для меня привычными взгляды на евангелистов. Какие они самодовольные. Какие они ограниченные, поверхностные и приверженные канонам. Отсутствие интеллектуальной строгости и точности, страх перед культурой, искусством и новыми идеями, почти полный отрыв от исторических корней христианства в любом смысле. Неухоженные волосы, плохая одежда, уродливые церкви, пресыщенный монотонными общественными молитвами голос. И самодовольство. Господи Боже мой, какое самодовольство.
— Забудьте все это, — сказала мне та женщина. — Забудьте о христианах.
И она накрыла мою руку своей. На лице ее появилось это болезненно-искреннее выражение, и со своим южным акцентом (мне кажется, это одна из вещей, которые можно сказать только имея южный выговор) она спросила:
— Вы влюблены в Иисуса?
Это застало меня врасплох. Отчасти потому, что никто больше не спрашивал меня об этом. Отчасти потому, что это заставляет меня думать. Правда же заключается в том, что сейчас я ни капельки не влюблена в Иисуса. Хотя это не совсем подходящее слово. Меня преследует образ Иисуса, но я не влюблена в него по-настоящему.
Было бы неправильно полагать, что я окончательно утратила веру. Но то, что лишилась определенной ее части, это точно. Надеюсь, у вас не сложилось впечатления, что это была слишком большая потеря. Мне приходится иметь дело с остатками веры, разбирать их, бежать от них, отгораживаться от них, сетовать на них, но мне все время приходится сталкиваться вот с чем: даже остатки того, чем я обладала когда-то, являют собой мощное оружие. Человек определенного сорта, думаю, сказал бы так: на самом деле я пытаюсь убежать от Господа. Знаете, ведь именно это я и чувствую. Если говорить правду, мое сердце потеряло покой, мне хотелось бы обрести хоть капельку спокойствия. Но начинаю подозревать, что только гордость удерживает меня, но, похоже, я не могу вернуться назад. Пока еще нет, во всяком случае. Пока еще нет.
Глава двадцатая
В течение пары недель не происходило ничего особенного — во всяком случае, со мной. У Бонни родился малыш, то есть с нею случилось нечто определенно важное. Появилась девочка, первая у них, они с Ларри назвали ее Грейс. Корделия и Нальдо расстались. Матт написал мне прочувствованное письмо, и я ответила ему тем же. Наши отношения с Томом стали такими, как были прежде, более или менее.
А потом как-то в пятницу, ближе к вечеру, я наводила порядок в спальне. Рядом с комодом Тома на полу лежал чек от кассового аппарата. Я подняла его и уже собралась было положить сверху на комод, как вдруг взгляд случайно упал на его оборот. Я замерла. Там были написаны инициалы, а за ними шел телефонный номер. Я опустилась в изножье кровати и уставилась на клочок бумаги у меня в руках. Подумайте, кто пишет телефонный номер после инициалов? Я скажу вам кто. Тот, кому есть что скрывать. Тот, кто хочет, чтобы человек, с которым он живет, не знал, кому он звонит. Тот, кто хочет, чтобы человек, с которым он живет, не знал пола того, кому он звонит.
Я посмотрела на часы. Том будет дома меньше чем через час. Мы собирались поехать к Нине Пибл на одну из ее вечеринок. Нина постоянно устраивает вечеринки, но эта была особенной. Там будут Бонни и Ларри, и Корделия, и муж Нины Виктор — словом, все, кто был на той вечеринке, которая закончилась феерическим уходом. Нина проинструктировала каждого, чтобы все вели себя так, словно ничего не случилось, то есть чтобы мы как можно быстрее и как можно легче преодолели возможную неловкость.
А это означало, что мне надо пошевеливаться.
Я прошла в кухню. Поставила кастрюлю с водой на плиту и включила конфорку под ней на полную мощность. Потом вернулась в гостиную, к столу Тома. На нем лежала куча неразобранной почты, как я и надеялась. Я принялась перебирать письма, пока не нашла то, которое мне было нужно. Мои руки выполняли свою работу самостоятельно, словно я уже тысячу раз проделывала что-то подобное, как будто меня учили этому специально и я уже успела просмотреть демонстрационный ролик на эту тему. Держа в руках почту, я вернулась в кухню и уставилась на кастрюлю. Ничего. Ничего не происходило еще достаточно долго. Целую вечность, как мне показалось. Потом на серебристом дне показалось несколько пузырьков. Они медленно, медленно набухали, становясь больше. Наконец вода в кастрюле закипела.
Я наклонилась и выдвинула ящик, которым редко пользовалась и в котором хранились кухонные принадлежности. Принялась искать щипцы. Раздался громкий лязг, но щипцов не было. Единственная вещь, которая хотя бы отдаленно на них походила, это пара деревянных ложек для салата, но зажим был недостаточно сильным, и конверт все время выскальзывал на полочку рядом с плитой. Может быть, это был знак свыше. Может быть, мне следовало остановиться, снять кастрюлю с плиты, положить почту обратно на стол Тома? Это в моем характере — ступив на дорогу, пройти по ней до конца. Я взглянула на часы на микроволновой печи, и тут заметила варежки для микроволновки. Они-то мне и были нужны.
Одной рукой я держала конверт над кастрюлей, а другой попробовала снять печать. Понадобилось какое-то время, прежде чем клей подался. Следовало бы нашей почтовой системе подумать о большей безопасности переписки! На мгновение у меня возникло невыразимое, особое чувство. Оно появляется, когда вы идете по жизни, зная нечто — например, что с помощью орехового масла можно удалить из волос жевательную резинку, или что моча облегчает боль при ожоге от медузы. Это некие отрывочные знания, которые хранятся у вас на задворках памяти, но использовать которые шанс так и не представился. И вдруг вы наконец находите им применение. Единственное, чего вам хочется, — это рассказывать всем и каждому, как хорошо у вас получилось.