Читать интересную книгу Ящик Пандоры - Александр Ольбик

– А где Модеста?

– В отключке, еще не соображает, что ее ждет, – Медея снова взялась за хныканье. – Она без своего Григорианчика загнется в три дня…

– Ну, это ждет всех нас, хотя и не так сразу, – Дарий протянул Медее руку, как бы подбадривая ее, отдавая дань благодарности и давая понять, что он ей обязан по гроб жизни. Именно Медея, когда болела его Элегия, четыре года ухаживала за ней, беспомощной, с пролежнями, оторванной от мира и почти брошенной мужем, который в это время, потеряв волю к сопротивлению, услаждался и угнетался стихией по имени Пандора…

– Да, конечно, я это понимаю, только вот здесь, – она дотронулась рукой до груди, – так жжет, так жжет…

Из дверей показалась Пандора, как никогда заспанная, бледная и взлохмаченная. Но вопреки всему очень красивая. Она взглянула на Медею и, видимо, ощутив ее полную капитуляцию перед судьбой, подошла к ней и погладила по голове.

– Может быть, вам горячего чайку попить? – спросила Пандора и плотнее запахнула свой халатик. Да, уж лето кончилось, с западных окраин стали подувать свежачки, которые вскоре совсем потеряют голову и будут стричь позолоту с лип, берез да кленов.

– Нет, – мотанула головой Медея, – я хочу умереть… Если можете, позвоните Саре, пусть она приедет с детьми… О господи, за что такое наказание? – Она мутным взором оглядела свой обшарпанный, с давно облупившейся краской дом и взмолилась: – Будь ты проклят, в тебе одни только несчастья… – Это она о неживотворящем, морально и физически одряхлевшем своем жилище. Однако Дарию это не понравилось, и он сказал, сметая с фразы всякую слабину:

– При чем тут дом, если люди сами ослепли и не видят, куда ступают… Впрочем, может, и дом виноват, ибо в нем исчезало время, флоксы увядали раньше срока, и смерть является, не спрашивая нас… А где Конкордия, почему она не с тобой? – обратился он к Медее…

– Сегодня ее смена, и я бы не хотела, чтобы она видела меня в таком состоянии… Но я сейчас справлюсь, пойду к себе и буду продолжать жить…

– И мы пошли, работы много, – Дарий, взяв Пандору за руку, повел за собой. За порогом сказал: – Теперь будут новые поминки, новые девятины и сороковины… Все противно, и верно заметила Медея, что наш дом проклят…

И все вокруг заледенело мертвым отчуждением: по лестнице не слышались шаги, в коридоре – кашля Григориана, наверху – шаркающей поступи Легионера. И, чтобы побыстрее отойти от печали и великой неопределенности, которая обязательно приходит вместе со смертью, Дарий с мольбертом отправился к морю. Подальше от мерзкой повседневности. С ним – и Пандора. Осунувшаяся, очень далекая от вчерашнего своеволия, потухшая, но по-прежнему несущая в себе красоту предвечернего облака…

Стояла переходная пора, когда лето еще не отбыло навсегда, а осень только-только выгребалась на берега Леты. И это дивное состояние Дарий постоянно фиксировал и пристрастно детализовал его на спектры, тона, оттенки… И сосны, и рябины, и верба с ивой уже нахохлились, подрумянились зрелым увяданием и как бы выражали полную солидарность с притухшим морем, заснувшими маяками и косым полетом редких чаек. И эту взаимоувязанную палитру он во что бы то ни стало должен изобразить… Впрочем, никто никому ничего не должен… А жаль…

Жизнь продолжалась (а кто будет с этим спорить?), но кисть художника ни в какую не желала это утвердить уверенным, одухотворенным мазком. Убедившись в полной своей несостоятельности, Дарий собрал мольберт, и они отправились домой. По дороге зашли в кафе и выпили сухого каберне. Когда на душе полегчало, Дарий закурил и, уставившись в окно, долго глазел на мужчину, старающегося подняться с лавки. На нем была старая черная шляпа и такой же старый, неопределенного цвета плащ, какие носили в шестидесятые годы. Он пытался с помощью трости привстать с лавки, но трость скользила на опавших листьях, попробовал опереться рукой о спинку скамейки, но рука тоже бессильно соскальзывала, и мужчина обреченно возвращался на лавку. Старость и одиночество тянули его вниз, не позволяя человеку исполнить святой долг всякого живущего – подняться и идти вперед… И эта борющаяся с земным тяготением затрапезная фигура напомнила ему Элегию, когда та в свои еще не старые годы мучительно страдала от незаживающих трещин в позвоночнике. Ему стало тоскливо и потянуло домой, в атмосферу, где еще витали атомы испарившейся любви.

Когда они с Пандорой перешли дорогу и вступили под сень козырька, Дария вдруг охватил страх, ему показалось, что козырек как-то опасно обвис, набух сыростью, и даже как будто слышался скрип разъезжающихся балок, и вот-вот он должен рухнуть… И художник, взяв Пандору под руку, быстро увлек ее на другую сторону улицы, что вызвало у нее протест и она сказала:

– Я для тебя словно марионетка, куда хочешь, туда и дергаешь.

– Извини, мне показалось, что этот козырек как-то нехорошо к нам относится.

И наступил вечер, который не принес ничего обнадеживающего жильцам Сиреневой улицы. Лаура все еще была в больнице у Айвара, Модеста так и не высунула носа из своей квартиры, Медею они тоже возле дома не увидели. И лишь палисадник, не желая сдаваться осени, еще горел своими бутонами, но это были последние затухающие сполохи смертельно раненого лета. Прощальный сигнал соцветий. Как же беспомощны анютины глазки, и как стойки мокрые ваньки! Астры, свидетели Медового Спаса, пионы – собиратели осеннего увядания и верные приметы оголтелого северо-западного дуновения.

Глава двенадцатая

И через два дня… Утром…

Когда Дарий после подъема пошел умываться, на полке, где хранятся зубные щетки, паста и его бритвенный станок, он увидел терку для ног, которой Пандора чистит пятки, и открытый флакончик с краской для ногтей. Значит, прихорашивалась, а Дарий знал, в каких случаях она особенно тщательно чистит перышки. И он дал себе задание: при первой же свободной минуте нагрянуть к ней на работу и провести тихую разведку. А пока его ждал Флориан, который уже дважды звонил и спрашивал, во сколько они отправятся за красками.

А когда съездили в магазин и когда Дарий лишний раз убедился в занудливости и въедливости Флориана, он пожалел, что так мало запросил за роспись. Несколько банок краски они занесли в детскую, после чего Дарий принялся на левой от входа стене делать набросок будущей картины. Конечно, проще было бы взять эпидиаскоп и с его помощью перевести картинки из книги сказок Андерсена на подготовленную стену. Так он в былые времена делал с наглядной агитацией, чтобы ускорить процесс и чтобы в более правильных пропорциях выглядели портреты вождей мирового пролетариата или тела мускулистых и вместе с тем очень по-социалистически обаятельных тружеников села, доменных печей, токарных, прядильных, мотальных, револьверных, ткацких и др. станков, что потом вызывало восхищение у членов приемной комиссии и очень положительно отражалось на гонораре художника. И совсем не отражалось на производственных показателях того или иного колхоза. Но с тех пор много воды утекло в большие реки, а из них – в ближайшие озера и заливы, откуда она опять же растеклась по большим и даже великим морям и океанам. Но худнавык его не убавился и даже наоборот – отточился, утончился, стал чуток ко всему никчемному, что так гниюще воздействует на физиологию художника. Если, конечно, он истинный, а не бутафорский живописатель.

Дарий работал у стены до четырех часов, причем только с одним перекуром, и работа доставляла ему несказанную увлеченность. Он чувствовал себя в своей старой, хотя и с трещинами, но премилой тарелке. Ему даже казалось, что, выйдя из помещения, он увидит разбитую до основания сельскую дорогу, тарантас с колхозной клячей, которая везет три десятка бидонов на соседний молокозавод. И с взгорья, на котором расположен Дом культуры, откроется превосходнейший пейзаж среднерусской полосы, с желтыми нивами, застывшими на них комбайнами, стогами сена и бесконечными рощицами серой ольхи, горделиво возвысившимися тополями и сонмом кудрявых березок…

…Однажды к нему зашел Флориан и, задав идиотский вопрос: «Как идут дела?» – удалился к себе, что вызвало у Дария полнейшее удовлетворение, поскольку он не терпел зрителей и был снисходителен лишь к деревенским детям, которые с ребяческим любопытством, бывало, заглядывали в клуб и, пять минут поболтавшись у его стола, куда-то улетучивались. Потом он с ними встречался у речки, где иногда удил рыбу, или возле купальни, где тоже иногда позволял себе побарахтаться в сельской (с осокой и раками) речушке…

…Дважды звонил Пандоре. И когда это делал, был чрезвычайно внимателен не только к интонациям ее голоса, но и к фону, на котором тот звучал. И при втором звонке ему показалось, что кроме ее довольно радиогеничного голоса где-то поблизости с ним сифонил мужской баритон… Какое-то внезапно оборванное слово, как будто кому-то, кто некстати открыл рот, тут же на него наложили ладонь. Через подозрения – к прозрению. Фантазии бывают пророческими. А пророчества – фантазиями. В течение получаса мозг Дария разогрелся до такого состояния, что он набрал номер такси и попросил прислать машину. Пока ждал, успел пере одеться и предупредить Флориана о своем отбытии. И еще раз сделал звонок, убаюкивающий внимание Пандоры. Внезапность, неожиданность, блицкриг и… дезинформация… Он ей сказал, что работа в разгаре, для чего даже постучал кистью по банке с краской, повздыхал, сонно позевал – словом, сотворил мимикрию, которая должна была усыпить ее бдительность и т. д.