class="p1">Близился конец сборов. Уже с первого дня мы считали каждый пройденный день. Всем не терпелось вернуться домой. Каждый вечер, когда мы укладывались спать, находился доброволец, который громко начинал:
— Пятому дню...
И казарма в несколько сот голосов подхватывала:
— Пиздец!
Начальство смотрело на бурсацкую забаву сквозь пальцы, но накануне отъезда нас предупредили, что если в казармах крикнут «пиздец» последнему дню, всех поднимут и заставят маршировать всю ночь. Обстановка накалялась. Тем временем четверокурсники передали накануне отъезда коллективное приглашение: «Приходите на ночной бал!»
Ночной бал начался с того, что четверокурсники кощунственно улеглись на койки в сапогах и стали горланить песни. Одна из них сопровождалась припевом:
И если агенты Уолл-стрита
Попробуют нам угрожать,
Шестнадцать республик ответят:
Не выйдет... твою мать!
Другая из песен, популярных среди студентов, ставила под сомнение ленинский план электрификации:
Нам электричество жизнь всю изменит.
Нам электричество мрак и тьму развеет.
Нам электричество заменит тяжкий труд.
Нажал на кнопку — чик-чирик — И все уж тут как тут!
Среди станкиновцев были и собственные сочинители, как, например, Борис Нечецкий, сын известной певицы Пантофель-Нечецкой, Геша Миров, сын известного конферансье, а также Воля Криштул. Они сочиняли политические куплеты, но, кажется, всерьез.
Так, Нечецкий и Миров придумали куплет: «Жил козел, жил козел на высоком берегу...» Козел оказывался магнатом, а высокий берег и был самим Уолл-стритом. Воля Криштул сочинил песню, посвященную тогдашней забастовке в Барселоне: «Барселона — это только начало грозной бури борьбы и побед!..»
Приближалась последняя ночь. Было позорно послушаться угроз начальства, и не успели мы лечь, как громовой «Пиздец» потряс казарму. Сержанты были наготове. Нас повели маршировать, и мы ходили взад и вперед часа два. Вдруг среди ночной тишины раздался мягкий звук льющейся струи. Все насторожились. Наш второй аврех, Файн, расстегнув брюки, отправлял нагло и бессовестно естественные надобности. Файн не ходил в бунтарях, поэтому его поступок вызвал веселое оцепенение.
— Файн! — дико заорал сержант, — ты что делаешь?
— Товарищ сержант! — чуть не заплакал Файн, не прекращая предосудительного занятия, — я не мог больше терпеть.
Когда мы покидали Нарофоминск, нас предупредили, что мы рассматриваемся как военные вплоть до погрузки на поезд. Я попал в тот же вагон, что и Гурко. Вместе с нами ехал преподаватель военной кафедры подполковник Дувинг, очень приличный человек. Как только поезд тронулся, дверь вагона отворилась, и появился ничего доброго не предвещавший студент четвертого курса Вануни, перворазрядник по боксу. Лицо Вануни было вырублено из камня. Такие армяне наверняка служили военачальниками у византийских императоров, подобно знаменитому полководцу Нерсесу. Кулаки Вануни достигали размеров головы крупного младенца. Он медленно приблизился к оцепеневшему Гурко, тихо поманив его к себе: «Падайди сюда!» Гурко, как завороженный очковой змеей, привстал, и тут же кулак мстителя обрушился на него с такой силой, что он пролетел примерно три купе. «Это тебе за Эдика!» — пояснил Вануни и спокойно удалился из вагона. Подполковник Дувинг не без удовлетворения смотрел на возмездие.
После сборов я снова поехал в Калинковичи, на сей раз с двоюродным братом Витей, которого Яша все же сумел протолкнуть в 50-е годы в МИФИ, поскольку он был майор МВД, хотя при нормальных условиях этого не требовалось, ибо Витя был очень толковый парень и медалист.
Политическим фоном моего пребывания в Калинковичах была знаменитая речь Маленкова, где он предложил Западу сосуществование. Я был особенно рад тому, что он сделал дружественный жест в отношении Израиля. Я слышал эту речь на центральной площади Калинковичей, где, как и во всех небольших городах и селах, были включены мощные громкоговорители.
В это время Калинковичи были заклеены афишами, где сообщалось, что приезжает на гастроли некто Михаил Куни, умеющий отгадывать человеческие мысли. Мы сразу решили, что это жулик из породы детей лейтенанта Шмидта, ибо в течение многих лет в СССР велась пропаганда против того, что сейчас называют парапсихологией, и даже гипноз был объявлен вне закона в 1948 году. Афиша и впрямь выглядела, как говорили Ильф и Петров, «зазывно-порнографически». В ней приводились мнения медиков о Куни, что в моих глазах лишь подтверждало его жульничество. Мы с Витей тут же купили билеты, чтобы посмеяться. Зал был полон. Мы устроились в первом ряду. На эстраду вышел немолодой еврей, очень интеллигентного вида, с высоким и умным лбом. Это нас обескуражило.
Сначала Куни стал демонстрировать молниеносный счет. Он предлагал любому присутствующему писать столбцы шести-семизначных цифр за его спиной. Затем он на несколько секунд оборачивался к доске и сразу говорил сумму.
Это еще можно было понять. Но Куни усложнил условие. Он предложил вращать доску, на которой были записаны импровизированные цифры. Затем оборачивался, смотрел чуть дольше, чем раньше, на то, что для меня было совокупностью концентрических меловых кругов, и давал безошибочный ответ. Я стал аплодировать. Но при чем же здесь угадывание мыслей?
Наступило второе отделение. Куни предложил любому присутствующему выйти на сцену и загадать любое число до тридцати. Загаданное число писалась за его спиной на доске. Он брал вышедшего за запястье и приказывал считать про себя. Ошибок не было. Куни объяснил, что чувствует микроимпульсы. Это был живой детектор лжи.
Но Куни как артист не чуждался и фокусов. Он спросил у публики, кто знает немецкий. Вызвался я. Он пригласил меня на эстраду вместе с девушкой, от которой знания немецкого языка не требовалось. Куни предложил загадать числа до тридцати, взял нас за запястье и велел считать про себя: ей по-русски, а мне по-немецки. Как только мы начали считать, он резко оборвал:
— Вы неверно считаете!
— ?
— Я говорил вам считать с нуля, а вы считаете с единицы!
Это был артистический прием. Куни хорошо знал, что никто обычно не считает с нуля, и отгадывал ритм, а не сами числа. Он, конечно, отгадал и мое число, и число соседки. Я делал все усилия, чтобы скрыть от него особый акцент на задуманном числе. Без толку. Немецкий был не при чем.
Куни попросил теперь прятать предметы в зале, брал человека, спрятавшего предмет, за запястье, шел сначала в проход, разделявший зал надвое, находил нужный ряд, а потом двигался вдоль ряда и находил предмет. Делал он это молниеносно и без усилий. Но и это было не все. Куни усложнил задачу. Теперь он уже не держал за руку человека, а