Читать интересную книгу Пепел Клааса - Михаил Самуилович Агурский

поместили в большую казарму, так что каждая группа образовала собой взвод. Началась жестокая муштра. Особой настойчивостью отличался старшина Морозов. Однажды, когда пошел дождь, он вывел нас из казармы и, усадив под дождем, стал читать уставы. В результате многие простудились, в том числе я, схвативший воспаление среднего уха, сыгравшее в моей жиз­ни судьбоносную роль.

Нас заставляли распевать солдатские песни:

Матросов, наш однополчанин,

Прославил Родину свою,

Матросова великий Сталин

Навечно оставил в строю...

Кормили из рук вон плохо: мало и невкусно. Иногда еда была столь дурной, что мы ее оставляли, несмотря на голод.

Дня через два после прибытия стало заметно, что сержан­ты и офицеры взволнованы. «Подняли ночью по тревоге и за­ставили пройти в танках по Садовому кольцу, а зачем — не знаем», — признался один лейтенант.

Тайна объяснилась 9 июля. Было объявлено об аресте Бе­рии, и в Кантемировской дивизии развязались языки. Я заме­тил потом, что языки развязываются при правительственных переменах на день-два, чтобы затем снова спрятаться за зу­бами.

В ночь тревоги дивизия была поднята по приказу коман­дира дивизии генерала Филиппченко и брошена в Москву. Никому ничего не объяснили. Из-за неразберихи один сер­жант погиб. Его сдавило танками. Когда головной танк с Филиппченко подошел к Калужской заставе, ныне находя­щейся глубоко в черте Москвы, дорогу ему перегородил шлагбаум, охранявшийся милицией, а за шлагбаумом стоял грузовик. Генерал потребовал, чтобы милиция открыла шлаг­баум, на что ему было заявлено, что у нее нет разрешения пускать в Москву танковые части. Генерал, снабженный стро­гими инструкциями, заявил, что танки его сшибут шлагбаум и стоявший за ним грузовик. После этого грузовик удалился, и танки вошли в Москву, сделав в ней загадочное кольцо, чтобы снова уйти в Нарофоминск.

Кантемировская дивизия была не единственной в этой странной операции устрашения. В Москву была брошена и знаменитая танковая парадная Таманская дивизия, располо­женная в Алабино, а также моторизованная дивизия из Гороховца Владимирской области, которая заняла позиции вдоль шоссе, ведущего в Москву. Солдаты убирали щиты со словами Берии из его речи на похоронах Сталина: «Кто не слеп, тот видит».

Я напомнил Марлену Какиашвили недавно слышанную мною по радио песню «Лаврентий Берия» в исполнении гру­зинского ансамбля. «Лаврэнтий Бэрия! Лаврэнтий Бэрия! — с ожесточением повторил Марлен. — Зачэм гаварить старый шпион? Снимать снымайте, а причем тут шпион?»

Свержение Берии повлияло на событие, взволновавшее ла­герь. Каждый взвод имел собственный стол в пищеблоке, за­ранее накрывавшийся к еде. Дежурных кормили отдельно. Их могли усадить куда попало, а если они съедали чужие порции, те восполнялись. В этот раз дежурных усадили за стол, где сидела группа литейщиков. Один из литейщиков, сухумец Гурко, перворазрядник по плаванию, увидел на своем месте Эдика Оганесяна, который много лет спустя бежал из СССР и работает заведующим армянской редакцией радио «Сво­бода» в Мюнхене. Гурко стал мерзко бранить Оганесяна, не преминув добавить: «Знаю я вас, армяшек из Сухуми!»

Оганесян, в отличие от Берии, был армянином, но для ук­раинца Гурко все нерусские жители Кавказа были врагами. Оганесян был нрава горячего. Перед ним лежал перочинный ножик, который он, не думая ни секунды, запустил в Гурко. Гурко отделался легкой царапиной в плечо, но страшно пе­репугался. Оганесяна арестовали и отправили на гауптвах­ту. Все студенты кавказского происхождения, почуяв общую угрозу, дружно объединились. Принято считать, что грузины и армяне не любят друг друга, но в Москве я замечал об­ратное. Существовало неписаное правило, согласно которому вне Кавказа грузины и армяне должны стоять друг за друга, а счеты можно было сводить только на самом Кавказе.

Валишвили, Какиашвили, Ахалбедашвили, а также выход­цы из Сухуми Нефедов и Карташев, говорившие друг с другом по-грузински, сгрудились вокруг Гурко. Высокий красавец-баскетболист Нефедов втолковывал Гурко: «Зачэм Эдика армяшкой назвал? Нэхорошо! Знаэшь, кто такой армяшка? Армяшки сапоги чыстят. А он армянин! Панимаэшь?»

Было объявлено, что Оганесяну дадут две недели «губы», но потом уточнили, что срок этот он должен отбыть... по окончании сборов, наказание поистине страшное, ибо пропа­дали летние каникулы. Гурко никакого наказания не получил, а ведь он и был истинным виновником случившегося.

Всех солдат учат ходить по азимуту. Им дают направле­ние компаса и расстояние, чтобы правильно прийти в конеч­ную точку. Нас погнали днем по азимуту километров десять, предупредив, что будет еще ночное хождение. Получив ноч­ной азимут, я обратил внимание, что первое и последнее его направления совпадают с азимутом дневного броска. По­скольку в первый раз мы вернулись в главный вход нашего военного лагеря, я верно рассчитал, что и в этот раз мы при­дем точно в то место, откуда выходим.

«Зачем делать огромный крюк? — приступил я к органи­зации заговора. — Можем отстать от всех и переждать около расположения». Нашел я примерно десяток соучастников, но преступный план стал известен Клавдиеву, который во вре­мя сборов согласился стать одним из наших сержантов, хотя никто из студентов, служивших раньше в армии, на это не согласился, чтобы не командовать приятелями. Когда мы вы­шли из расположения и по тайной договоренности должны были отстать ото всех, Клавдиев с двумя сержантами появил­ся перед нами: «Вы куда?» Все бросились врассыпную. Впе­реди было большое учебное поле, где солдат учили окапы­ваться. В темноте мы быстро растеряли друг друга. В самом бедственном положении оказался слабый и тощий Фима Ле­вин, имевший вид авреха из Меа-Шеарим, но без пейсов и лапсердака. За один день в Меа-Шеарим можно увидеть его таких Фим, хотя сам Фима застрял в Москве, в «ящике». Страшно боясь остаться один в темноте, он увязался за Марленом Какиашвили, чей возраст, кстати, я никак не мог оп­ределить. Ему могло было быть двадцать пять, а могло быть и сорок. Фима истошно вопил вслед убегающему Какиашви­ли: «Стой! Стой!» Более сложные высказывания его слабые легкие не могли вынести во время тяжелого бега. Но Марлен лишь ускорял бег, будучи уверен, что за ним гонятся сер­жанты. Фима гнал его таким образом километра три, пока Марлен не выдохся. Я же оказался в паре с бессловесным Генкой Сорокиным. Мы бежали до тех пор, пока я не услы­шал глухой всплеск, после чего топот сапог Сорокина затих. Приглядываясь в темноте, я увидел, как Генка карабкается из окопа, вырытого во время учений. Накануне шли дожди, и окоп был полон воды.

Когда мы вернулись в расположение, выяснилось, что мы сильно удлинили свой путь и вдобавок пришли позже других, а все из-за вероломства Клавдиева. Сержанты грозились вся­кими карами, но угроз не исполнили.