взял, но тут же передал его в органы, ибо в то время началась кампания за бдительность. Злосчастный любитель пива был немедленно извергнут из института и из комсомола за потерю бдительности, ибо его студенческий билет мог ведь попасть в руки врага, а какие страшные последствия для советского народа это могло вызвать, нельзя было даже и предсказать.
Но и это было не все. Копыленко, новый и. о. директора института, был профессором сопромата и грозой всех студентов, ибо ничего страшнее сопромата в институте на втором курсе не было. Люди сдавали ему контрольные и зачеты по пять-шесть раз. Копыленко славился строгостью, но вообще был человеком нелицеприятным. Кто знал сопромат, мог его не бояться. Так или иначе, один из студентов, озлобленный трудностями, написал в кабине мужской уборной: «Смерть Копыленко!»
Это еще больше встревожило администрацию. Она пошла на самые решительные и необыкновенные меры. Для предотвращения дальнейших угроз в одну ночь была полностью нарушена приватность мужских уборных (о женских я ничего не знаю). Все двери туалетных кабин были сняты с петель и унесены в неизвестном направлении. Это повлекло разнообразные последствия. Маститые профессора должны были отправлять свои надобности в присутствии студентов, которые при этом еще гнусно ухмылялись. Были и другие неожиданности. В нашей группе учился Миша Ражберг, добродушный еврей из Бердичева, после войны перебравшийся на подмосковную станцию Клязьма. Миша удобно присел над унитазом, когда в уборную вошел старый интеллигент, профессор теоретической механики Николаев, имевший чистоплюйскую привычку мыть руки, входя в уборную, а не выходя из нее. Миша, увидев Николаева, счел, видимо, что было бы непочтительно с его стороны не поздороваться. Просияв двумя золотыми зубами, он приветствовал Николаева со своего места. Николаев брезгливо отвернулся.
Что ни день, то новость! Во время занятий на кафедре теории машин и механизмов (ТММ) студент родом из Черновиц, со странной фамилией Соголов, катал во время занятий хлебные шарики и, положив их себе на ноготь большого пальца правой руки, тайно обстреливал соседей, сидящих позади. Изощрившись, Соголов умудрился сделать такой мощный залп, что попал хлебным мякишем в висевший на задней стене портрет личного механика царя Петра Первого Андрея Нартова, про которого тогда утверждали, что он-де является изобретателем токарного станка. Это возмутило до глубины души кого-то из присутствующих, и Соголов был публично обвинен в том, что сознательно оскорбил память гениального русского изобретателя. Через несколько дней после описываемого события в институтской стенной газете появилась статья декана, Сергея Павловича Тамбовцева: «Соголов или Безголов». Соголова исключили из комсомола. Приезжала его мать, просила за него и даже написала письмо в ту же институтскую стенгазету, что сын ее действительно совершил низкий поступок, но осознал всю его порочность и заслуживает снисхождения.
Тучи сгущались, а я был поглощен отношениями с Наташей. В конце февраля мы пошли в зал Чайковского на эстрадный концерт. Она обращала на себя внимание. На ней было простое красное платье, не имевшее ватных писчей, безобразивших тогда женщин. Мы весело смеялись.
Сергею Павловичу Тамбовцеву принадлежит особая роль в станкиновских событиях. Много лет спустя я узнал, что он был главным доверенным осведомителем в СТАНКИНе и погубил в свое время многих людей.
Именно он 4 марта 1953 года первым в СТАНКИНе организовал общее закрытое собрание всех студентов технологического факультета. Речь его была длинной и удивительной. Все, о чем говорилось выше: идеологическая диверсия в читалке; преступная потеря бдительности в бане; террористические угрозы Копыленко; гнусный поступок Соголова — все это было сведено в единую логическую цепь. «В нашем институте действует подпольная террористическая организация», — угрожающе провозгласил Тамбовцев. Ко всем очевидным доказательствам ее деятельности он добавил еще одно. Оказывается, на кафедре марксизма-ленинизма был обнаружен тетрадный листок, на котором были нарисованы череп и кости со словами: «ПО ВАШУ ГОЛОВУ!»
Подавляющее большинство присутствующих, включая и меня самого, просто не поняло, куда клонит Тамбовцев и чем это может обернуться. Все мы выросли после Великой Чистки и не были свидетелями ее зловещих признаков. Послышалось хихиканье. С задней скамьи вскочил, восторженно завывая, еврей-первокурсник: «Вчера... в малом зале... я... увидел... что сверху сидели... трое... и что-то... прятали... под половицу!» Раздался всеобщий хохот. Тамбовцев не имел инструкций, как отнестись к этому новому доказательству террора в СТАНКИНе, и предпочел обойти его молчанием. Юный энтузиаст торжествующе сел на место, не подозревая, что назавтра сам мог быть обвинен в участии в террористической организации и, может быть, даже в попытке замести следы собственных злодеяний.
Накануне в СТАНКИНе студентка-аферистка Карпеченко вошла в доверие к студентам, набрала у них денег в долг, у кого-то даже и украла, а потом скрылась неизвестно куда. Я взял слово и напомнил о ней, желая этим сказать, что вместо того, чтобы заниматься поисками мифических террористов, лучше бы занимались настоящими жуликами. И меня могли бы назавтра обвинить в попытке замести следы. Естественно, что и это заявление Тамбовцев обошел молчанием.
И все же нашелся человек, который-таки прямо сказал все, что думал! Известный правдоискатель Генка Ситников, наш тогдашний станкиновский диссидент, всегда на собраниях обличавший администрацию, не был евреем.
— Сергей Павлович! — вызывающе сказал Ситников. — Скажите, зачем врагу СТАНКИН?
— Ситников! — завопил Тамбовцев. — Да враг может проникнуть в здание! Он может его поджечь! У нас есть военная кафедра!
Верно, военная кафедра была, но самым секретным ее оборудованием был разрезанный пополам двигатель танка Т-34, давно и хорошо известного любому врагу со времен войны.
Ситников недоверчиво покачал головой и сел на место. Он, видимо, один понял, куда гнет Тамбовцев. Собрание заканчивалось. Тамбовцев предупредил, что наше собрание — лишь первое в СТАНКИНе и что на днях состоятся собрания на других факультетах.
Поскольку именно в этот день было впервые объявлено о болезни Сталина, Тамбовцев уверенно пожелал ему скорого выздоровления, что было встречено дружными аплодисментами. Сталин, однако, умер вместе с планом, в котором мы, станкиновские евреи, должны были играть столь значительную роль. Мы же, свидетели назревавшей катастрофы, забыли о собрании, и только через годы, когда стали просачиваться слухи о том, что, собственно, готовилось, я внутренне похолодел, вспоминая собственную беспечность на грани ГУЛАГа и, может быть, и смерти.
Много лет спустя мой одноклассник, сталинский племянник Саша Аллилуев рассказал мне, со ссылкой на Хрущева, версию того, что предшествовало смерти Сталина. Версия эта мне кажется наиболее близкой к истине, хотя не содержит ничего касательно евреев.
В конце 1952 года Курчатов, отвечавший за советскую ядерную программу, доложил Сталину, что водородная бомба готова к испытанию.