Очень колоритная картина: великая княгиня появляется в уборной Елизаветы Петровны, и находящиеся там дамы начинают пятиться от нее, как от чумной. Такую атмосферу сумел создать канцлер вокруг неугодной ему принцессы. Позднее он только закрепил достигнутое в инструкции для обер-гофмейстерины малого двора М. С. Чоглоковой. «Она всем запрещала со мной разговаривать… — жаловалась Екатерина, — даже когда я выезжала на куртаги, она всем говорила: „Если вы будете говорить ей больше, чем „да“ и „нет“, то я скажу императрице, что вы интригуете с нею, потому что ее интриги известны“, так что все меня избегали»[262].
В редакции, посвященной Прасковье Брюс, наша героиня высказывалась о беседе с Брюмером откровеннее: обер-гофмаршал говорил, что без ее поддержки и влияния на государыню будет непременно отставлен. Великая княгиня спросила, как подступиться к делу, «чтобы иметь успех». Голштинец посоветовал ей «быть менее застенчивой с императрицей»[263]. На что осторожная девушка отвечала, будто почти не видит государыню.
«По правде говоря, я ничего не понимала в этой настойчивости царедворца», — не без лукавства признавалась Екатерина. И уже следующей фразой показывала, что все прекрасно поняла: «Это могло служить для его целей, но ни к чему не могло послужить мне, если бы я торчала в уборной императрицы, да еще была бы ей в тягость».
Есть еще одна, наиболее ранняя редакция «Записок» Екатерины, которая предназначалась С. А. Понятовскому и, вероятно, возникла на рубеже 1755–1756 гг. В ней памятный разговор с Брюмером касался уже не его дел, а собственных интересов великой княгини. Обер-гофмаршал сообщил, что императрица крайне недовольна перепиской царевны с матерью и по наущению Бестужева считает ее донесениями прусскому королю. Брюмер советовал Екатерине пойти на прямой разговор с государыней — атаковать и выиграть — много позднее, в 1758 г., оказавшись на грани высылки, великая княгиня поступит именно так. Но тогда у нее не хватило духу: «Моя застенчивость и правота моего дела помешали последовать совету»[264].
В редакции, предназначенной для Понятовского, Екатерина признавала, что сама спровоцировала канцлера на недружественные шаги: «Мое упорство и твердость, проявляемая мною в пользу его врагов, были единственной причиной, которая его восстановила против меня и заставляла некоторым образом мне вредить»[265]. Наша героиня смягчала ситуацию: Понятовский находился в Петербурге под покровительством Бестужева, к этому времени уже союзника Екатерина, а кто старое похмянет, тому глаз вон. Поэтому великая княгиня точно извиняла канцлера за прежние невзгоды. Под врагом подразумевался дядя, шведский кронпринц, которого, по мнению царевны, специально поссорили с Петром. Под упорством и твердостью — переписка с матерью.
Но что значат «упорство» 16-летней девушки против падающей скалы? В 1746 г. она бы не употребила фразу: «Некоторым образом вредил». В тот момент Бестужев был для нее самым страшным человеком на всем белом свете.
Удар последовал оттуда, откуда его менее всего стоило ожидать. Из внутренних комнат.
«Прекрасная попытка»
Еще во время пребывания двора в Москве Елизавета Петровна назначила своему племяннику несколько молодых русских лакеев, чтобы разбавить ими плотное кольцо старых голштинских слуг. Это были братья Чернышевы — Андрей, Алексей и Петр — сыновья поручиков лейб-компании, т. е. люди, на которых, как считалось, императрица может положиться. «Великий князь очень любил всех троих… — писала Екатерина, — и действительно, они были очень услужливы, все трое рослые и стройные, особенно старший. Великий князь пользовался последним для всех своих поручений и несколько раз в день посылал его ко мне». Старший из камер-лакеев Андрей близко сошелся с Тимофеем Евреиновым, камердинером Екатерины, «и я часто знала этим путем, что иначе оставалось бы мне неизвестным». «Оба были мне действительно преданы сердцем и душою, и часто я добывала через них сведения». Комнатные слуги, общаясь между собою, знали многое из того, что происходило во дворце между разными высокими персонами: кто был у государыни, с кем она говорила, в каком настроении вышла, что и кому в сердцах бросила о великокняжеской чете, прусском короле, шведском кронпринце… Умея анализировать такую информацию, можно сделать правильный прогноз. Екатерина этому только училась, и слуги давали ей бесценную пищу для размышлений.
Петр был очень близок с Андреем. «Ему же он доверялся, когда не хотел идти ко мне», — замечала наша героиня. Однажды в шутливом разговоре, касавшемся Екатерины, лакей бросил наследнику: «Ведь она не моя невеста, а ваша». Вероятно, речь шла о недостатке внимания к нареченной. Цесаревича слова крайне насмешили, и с тех пор он стал называть Екатерину «его невеста», а Андрея «ваш жених». С этих-то фривольных намеков все и началось. Молодой лакей сразу почувствовал, что короткость господина может ему дорого стоить, и предложил после свадьбы именовать хозяйку «матушка», что не противоречило тогдашней традиции. Тут неверный шаг сделала Екатерина — начала именовать Андрея «сынок». Она признавалась, что между нею и великим князем разговор постоянно шел об этом «сынке», которым и Петр «дорожил, как зеницей ока».
Такое пристрастие испугало остальных слуг. Улучив минуту и оставшись с хозяйкой наедине, Евреинов передал ей пересуды: «Вы только и говорите про Андрея Чернышева и заняты им». В невинности сердца, как говорит Екатерина, она ответила: «Какая в том беда, это мой сынок; великий князь любит его так же, и больше, чем я». И тут Тимофей изрек непреложную истину: «Великий князь может поступать, как ему угодно, но вы не имеете того же права; что вы называете доброй привязанностью… ваши люди называют любовью».
Екатерина была потрясена этим открытием. Возможно, до сей минуты она не догадывалась об истинных корнях своего чувства, но теперь ей сказали прямо. «Я была как громом поражена, и мнением моих людей, которое я считала дерзким, и состоянием, в котором я находилась, сама того не подозревая». Камердинер посоветовал Чернышеву сказаться больным и на время запереться дома, чтобы слухи поутихли. До апреля Андрей не показывался во дворце, а когда появился, «я не могла больше видеть его без смущения».
Вскоре во время одного из концертов великого князя скучавшая от музыки Екатерина тихонько встала и пошла к себе в комнату. «Эта комната выходила в большую залу Летнего дворца, в которой тогда раскрашивали потолок и которая была вся в лесах». По дороге она не встретила ни души. «От скуки я открыла дверь залы и увидела на противоположном конце Андрея Чернышева; я сделала ему знак, чтобы он подошел; он приблизился к двери; по правде говоря, с большим страхом, я его спросила: „Скоро ли вернется императрица?“ — Он мне сказал: „Я не могу с вами говорить, слишком шумят в зале, впустите меня к себе в комнату“. Я ему ответила: „Этого-то я и не сделаю“. Он был тогда снаружи перед дверью, а я за дверью, держа ее полуоткрытой и так с ним разговаривая. Невольное движение заставило меня повернуть голову в сторону… Я увидела позади себя, у другой двери моей уборной, камергера графа Дивьера, который мне сказал: „Великий князь просит Ваше Высочество“». Екатерина закрыла дверь и вернулась на концерт. «Я узнала впоследствии, что граф Дивьер был своего рода доносчиком, на которого была возложена эта обязанность, как на многих вокруг нас»[266].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});