О сердечных склонностях наследника свидетельствовали и другие современники. Мардефельд называл великого князя «любителем выпивки и любовных похождений»[254]. А Штелин писал о «привязанности» ученика к «чувственным удовольствиям, которые более расстраивали, чем развивали его суждения». В последнем случае речь идет о познавательных способностях юноши, открывавшего мир через чувства, а не через «глубокие размышления»[255].
Неудивительно, что при нервном, впечатлительном характере, Петр был влюбчив. Неудачи с женой подталкивали его к нарочитому бравированию своими сердечными привязанностями. Недаром о Карр он рассказывал так, чтобы Екатерина слышала. Великий князь старался уязвить самолюбие супруги после того, как его собственное было уязвлено. Вероятно, Петр хотел таким способом расшевелить Екатерину, вызвать к себе интерес. Но она поняла его превратно. И, сама непонятая, продолжала страдать в одиночестве{13}.
Позднее она корила себя за излишнюю сдержанность с мужем. Во время болезни Петра зимой 1746 г. «я интересовалась его состоянием по своей природной отзывчивости, — писала Екатерина, — но была очень застенчива и сдержанна в отношении к нему и к императрице. Мне казалось, что оба они постоянно расположены напасть на вас, и я боялась поставить себя в неловкое положение с ними; с другой стороны, принцип совсем не быть в тягость часто мне вредил… при большей дерзости и меньшем количестве чувства, я пошла бы много дальше, но моя природная услужливость заставляла меня уступать место, между тем, как без нее я бы его удержала»[256].
О каком месте речь? Без сомнения, о месте жены. Юная Екатерина была гордым и деликатным человеком. Она боялась показаться в тягость, а это принимали за холодность с ее стороны. Характер удерживал ее от открытых проявлений нежности: «Я говорила себе, что с этим человеком я непременно буду очень несчастной, если и поддамся чувству любви к нему, за которое так плохо платили, и что будет с чего умереть от ревности безо всякой для кого бы то ни было пользы. Итак, я старалась из самолюбия заставить себя не ревновать к человеку, который меня не любит, но чтобы не ревновать его, не было иного средства, как не любить». Судя по «Запискам», Екатерина прилагала титанические усилия, чтобы удержать свое сердце от чувства: «Если бы он хотел быть любимым, это было бы для меня нетрудно, я от природы была склонна и привычна исполнять свои обязанности, но для этого мне нужно было иметь мужа со здравым смыслом, а у моего этого не было»[257].
Действительно, зачем рассказывать о своих похождениях, если хочешь привлечь сердце девушки? В те времена была в моде политическая философия, а не психоаналитика. Нашей героине и в голову не приходило, что подобными историями Петр стремился спровоцировать ее интерес. Вспомним круг чтения наследника: он взахлеб проглатывал романы, переживая чужие страсти и замещая ими собственные. Так делают подростки, но великий князь слишком задержался в этохм состоянии. Романтические откровения на чужой счет, которыми Петр засыпал жену, были если не совсем ложь, то колоссальное преувеличение.
Тем не менее, Екатерина от них чахла: «Когда я приехала в Россию и затем в первые годы нашей брачной жизни, сердце мое было бы открыто великому князю: стоило лишь ему пожелать хоть немного сносно обращаться со мной»[258]. У нее проявились симптомы чахотки, возникшей на нервной почве. Екатерина признавалась, что летом 1746 г. испытывала «большое расположение к грусти» и ощущала себя «совершенно одинокой». «Я чувствовала частые боли в груди, и у меня в Екатеринентале однажды пошла кровь горлом»[259]. Это состояние продолжалось около пяти лет. «Регулярно в течение нескольких месяцев и в определенное время у меня являлось желание плакать и видеть все в черном цвете. Кроме того, у меня была тогда… очень слабая грудь; я еще была очень худа; я очень скоро поняла, что это желание плакать без видимой причины происходило или от слабости, или от расположения к ипохондрии… Бургав счел меня чахоточной»[260].
Лейб-медик сумел излечить молодую женщину теплым молоком ослицы, но исцелить сердце было не так легко, как тело. А поскольку чахотка, лихорадка и боли в груди имели душевное происхождение, то и менять следовало отношение к жизни. При веселом, общительном характере Екатерина нравилась многим, да и ей было нетрудно увлечься, даже не отдавая себе в этом отчета. В 1746 г. она попала в сложную ситуацию — попробовала ответить Петру той же монетой, завести интрижку. В сущности, очень невинную. Громы и молнии, павшие на голову великой княгини, продемонстрировали разницу между нею и цесаревичем. Что позволено Юпитеру, не позволено… жене Юпитера.
Впрочем, любовная интрига оказалась в данном случае тесно сплетена с политической. Двор еще не покинули ни Брюмер, ни принц Август. Совсем недавно уехала Иоганна-Елизавета, продолжавшая писать дочери и давить на нее, требуя усилий в пользу шведского кронпринца. Противостояние Бестужева с «голштинскими матадорами» достигло пика. Сколько бы Екатерина ни уклонялась от удара, молот обрушился на нее именно потому, что после отъезда матери и отстранения обер-гофмаршала она одна осталась представлять интересы некогда сильной и многочисленной партии. Добить неопытную 16-летнюю девушку, лишенную реальной поддержки, было делом времени. Канцлер мог позволить себе поиграть с ней, как кошка с полупридушенной мышью. Но он нанес удар точно и безжалостно, не считаясь с тем, что перед ним уже не настоящий враг, а только половина или даже четверть врага. В тот момент для Бестужева важнее всего было на корню уничтожить своих противников — добить последнего из них, устроив развод и высылку великой княгини. Екатерину обвинили в неверности.
В разных редакциях мемуаров императрица по-разному передавала события тех дней. Постепенно она вычистила все упоминания о политической стороне дела, оставив лишь любовную канву. Но нет оснований полагать, что Екатерина сочинила романтическую легенду, прикрыв ею ожесточенное противостояние с канцлером. Напротив, обе линии развивались рука об руку, поддерживая друг друга.
Императрица хорошо передала в «Записках» ощущение вынужденности своих политических контактов с Брюмером. Она уже тогда сознавала, как для нее опасна ненависть Бестужева, и прикидывалась непонятливой девочкой, по глупости упускавшей возможность общения с государыней, а стало быть, как надеялись в Стокгольме и Берлине, влияния на Елизавету. Незадолго до отставки Брюмер, воспользовавшись минутой, «стал просить и заклинать, чтобы я ходила каждое утро в уборную императрицы, так как моя мать перед отъездом добыла на то для меня разрешение — преимущество, которым я очень мало пользовалась… я ходила туда раз или два, заставала там женщин императрицы, которые мало-помалу удалялись, так что я оставалась одна»[261].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});