В мемуарах есть отрывок о болезни великого князя, который на первый взгляд трудно локализовать во времени. Однажды Штелин заметил у ученика необыкновенную расслабленность. Расспросив его, он узнал, что Петр «не имеет сна и почти аппетита и чувствует часто наклонность к обмороку». Пульс был неровен. Брюмер приписал состояние великого князя «притворству и нежеланию учиться». Но Штелин освободил принца от уроков и занялся с ним рассматриванием эстампов. Капли, прописанные голштинским медиком Струве, не помогли, и через несколько дней Петр «совершенно ослабел и почти без чувств упал у стола» на руки профессору со словами: «Я, право, больше не могу».
Императрица прислала лейб-медика Германа Бургава. «Великий князь должен был лечь, и тогда доселе скрытая лихорадка обратилась в изнурительную». Петр не подавал надежды на выздоровление. Штелин по приказу императрицы почти неотлучно находился при мальчике. «Он ослабел до крайности и потерял охоту ко всему… даже к музыке. Когда однажды после обеда в передней его высочества играла придворная музыка и кастрат пел его любимую арию, то он сказал мне едва слышным голосом: „Скоро ли перестанут играть?“ Это нас испугало». Когда Бургаву сообщили слова больного, он воскликнул: «Ах, Господи! Это дурной знак!» К вечеру того же дня последняя надежда растаяла.
«Великий князь лежал с полуугасшими глазами и едва хрипел. Ее Величество… скорее прибежала, чем пришла к нему при этом известии. Она так испугалась… что не могла произнести ни слова и залилась слезами. Ее с трудом оттащили от постели великого князя». Около полуночи, «когда больше нечего было делать и надеяться», Штелин отправился на квартиру к Бургаву, который просил профессора остаться у него, «пока к утру придет известие о кризисе или о смерти». «Мы сидели перед камином, курили трубки, почти не говоря ни слова. Каждые полчаса приходил камер-лакей с рапортом от придворного хирурга Гюона. Все извещали, что великий князь лежит по-прежнему без движения». Лишь на рассвете, около 5 часов, лакей явился в седьмой раз и сообщил, что на лбу у больного проступили крупные капли пота. Услышав это, Бургав вскочил со стула и воскликнул: «Слава Богу! Великий князь будет здоров!» Доктор откупорил бутылку бургонского, налил бокалы и осушил свой за здоровье пациента. Кризис миновал, и мальчик пошел на поправку, хотя слабость его сохранялась еще очень долго[246].
Этот текст помещен сразу за ведомостью об уроках великого князя 1743 г., которая как бы разрывает собой события 1745 г. В кратком описании характера и физических свойств Петра III профессор относит болезнь к 1743 г. Такая датировка будет правильной, потому что в рассказе царевич еще сидит на уроках, а они после женитьбы закончились. Им помыкает Брюмер, а последний опять же в 1745 г. уже не влиял на поведение воспитанника. Тогда что же нас смущает?
Дважды, до и после рассказа о болезни ученика, автор настойчиво повторяет, что Петра женили вопреки рекомендациям докторов. Он был еще слишком слаб и мал для выполнения супружеских обязанностей. «Императрица спешит бракосочетанием великого князя. Врачи советовали, чтобы оно было отсрочено по крайней мере на год», — писал Штелин о событиях февраля 1745 г. И уже в августе, когда речь шла о недовольстве государыни Иоганной-Елизаветой, профессор повторил: «Чтоб удалить ее, спешила (государыня. — О.Е.) бракосочетанием великого князя вопреки советам придворных врачей»[247]. В обрамлении этих сведений врезка о внезапном приступе слабости, едва не стоившем мальчику жизни, выглядит очень красноречиво.
В конце зимы 1746 г., т. е. менее чем через полгода после свадьбы, Петр снова слег. Симптомы были те же, что и два с лишним года назад, — крайняя слабость. Да и лечение не отличалось — обильные кровопускания. Екатерина считала, что великий князь простудился на маскараде в Смольном дворце. Танцевали в одном флигеле, а ужинали — в другом. «Нас заставили пройти в январе месяце через двор по снегу», — вспоминала императрица. Впрочем, были и другие балы, на которых наследник «много плясал и возвращался домой весь в поту». Ходить из его покоев, где был гардероб, в покои жены, где юноша спал, приходилось через холодный, неотапливаемый вестибюль со сквозняками на лестнице. Словом, молодая супруга решила, что муж простыл. «Великий князь, вернувшись домой, лег, но на следующий день проснулся с сильной головной болью, из-за которой не мог встать. Я послала за докторами, которые объявили, что это была жесточайшая горячка; его перенесли с моей постели в мою приемную и, пустив ему кровь, уложили в кровать… Ему было очень худо; ему не раз пускали кровь; императрица навещала его несколько раз на дню и, видя у меня на глазах слезы, была мне за них признательна»[248].
Теперь время дежурить у постели Петра настало для его жены. Если сопоставить мемуарные свидетельства о двух болезнях великого князя, то окажется, что Штелин и Екатерина претендовали на одну и ту же роль — неотлучного милосердного ангела над изголовьем страдальца. Правда, там, где профессор молча курил трубки с Бургавом, царевна читала вечерние молитвы. Вот и вся разница сюжетных ходов.
Однако сам юноша без восторга встречал ухаживания супруги, дичился и отталкивал ее. Комната, где он лежал, была смежной со спальней Екатерины, но великая княгиня старалась находиться там «только тогда, когда не считала себя лишней». «Ибо я заметила, — поясняла она, — что ему не слишком-то много дела до того, чтобы я тут была». Иными словами, Петр не особенно хотел видеть Екатерину. Возможно, он догадывался, что корень его недуга — в их семейных упражнениях — и досадовал на жену. «Он предпочитал оставаться со своими приближенными». Среди последних находился, вероятно, и Штелин, ни словом не обмолвившийся в «Записках» именно об этой болезни. Ведь ее описание с успехом заменил рассказ о другой. Причиной лихорадки стало, в первую очередь, ослабление организма из-за непосильного для мальчика напряжения, а уж простуда и горячка не замедлили явиться как следствия.
Екатерина подтверждала слова профессора о рекомендациях докторов отсрочить для Петра начало взрослой жизни: «Я долго спустя узнала, что граф Лесток (лейб-медик государыни. — О.Е.) советовал императрице только тогда женить великого князя, когда ему будет 25 лет, но императрица не последовала его совету»[249]. Для укрепления престола было важно, чтобы наследник как можно скорее стал совершеннолетним и у него появилось потомство{12}.
Взаимные обиды — плохое начало семейной жизни. А тут еще елизаветинские кумушки со своими советами. Создается впечатление, что великий князь играл в спальне в куклы демонстративно. Конечно, он был ребячлив без меры, а кроме того, неуверен в себе и предпочитал марионеток любовным ласкам. Но в его действиях прослеживалась некая логика. Сразу после Великого поста 1746 г. Петр совершил ужасный поступок. Он провертел дырку в стене своей комнаты, смежной с покоями императрицы, подставил к ней стулья и заставлял всех приходивших подсматривать туда за поздними ужинами Елизаветы Петровны.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});