Одиночное заключение не только усугубило болезненное состояние его нервной системы, но и нарушило его душевное равновесие. Сокамерники Бронштейна отмечали частые и резкие смены в его настроении, экзальтированность в поведении. Порой в ходе следствия он вел себя, подобно ученику реального училища, разоблаченному в проказе и пытающемуся уйти от наказания. По словам А.Г. Зива, Лейба Бронштейн юлил и выкручивался, как мальчишка-озорник, которого судят грозные педагоги, всячески выгораживая себя. Но иногда он резко протестовал против тюремных порядков и, как в первых классах школы, становился организатором коллективных выступлений против начальства. Зив рассказывал, как Бронштейн организовывал буйные демонстрации неповиновения в тюрьме. Узнав о том, что за отказ снять шапку перед тюремным начальством одного заключенного бросили в карцер, Бронштейн и другие потребовали у надсмотрщика вызвать начальника тюрьмы. Тюремщик отказался. Бронштейн сам нажал кнопку вызова. Начальник выбежал во двор в сопровождении охраны. Увидев их, заключенные надели шапки на головы. В ярости начальник потребовал снять головные уборы. На это Бронштейн предложил начальнику снять свою фуражку. По сигналу начальства охрана набросилась на Бронштейна и увела его в карцер.
Волю чувствам Бронштейн давал при встречах с родными и близкими. «Он был добросердечен и даже сентиментален в отношении своих товарищей и их родственников… проявляя трогательную нежность не только по отношению к своей девушке и будущей жене… но по отношению ко всем другим женщинам, которые приходили повидать своих мужей или братьев; он очаровывал всех своим благородством… Возвращаясь из комнаты для встреч, он выплескивал «неизрасходованный запас нежности на нас, обнимая, целуя и лаская всех», – вспоминал А.Г. Зив. Казалось, не осталось ни следа от высокомерного юноши, склонного к язвительным насмешкам над товарищами.
Другим заметным изменением в поведении Бронштейна стал его активный интерес к религиозной христианской литературе. Столь необычный для себя выбор круга чтения Троцкий впоследствии объяснял двумя причинами. Во-первых, писал Троцкий, он решил с помощью штудирования «Нового Завета» на четырех языках выучить сразу два языка (английский и итальянский) и улучшить владение теми двумя, что он изучал в реальном училище (немецкий и французский). По просьбе Бронштейна его сестра передала ему в тюрьму «Новый Завет» на этих четырех языках. Троцкий уверял, что, читая «стих за стихом», он «за несколько месяцев… значительно продвинулся… вперед». Правда, он оговаривался, что «мои лингвистические способности весьма посредственные. В совершенстве я и сейчас не знаю ни одного иностранного языка, хотя долго жил в разных странах Европы».
Даже если бы Бронштейн обладал способностью быстрого овладения иностранными языками, избранный им метод изучения современных языков по тексту «Нового Завета» вряд ли бы привел его к успеху, поскольку евангельская лексика мало подходит для современной жизни. Многие революционеры обычно прибегали к современным учебникам и самоучителям. Так, например, поступил Сталин, изучавший в тюрьме по самоучителю эсперанто. (Правда, как и Троцкий, Сталин не преуспел в этом занятии. У него так же не было особого таланта к изучению чужих языков.)
Можно было бы считать, что попытка выучить иностранные языки по текстам Евангелий и апостольских посланий была вызвана наивностью юного Бронштейна, если не обратить внимание на то, что попытка изучить «Новый Завет» на разных языках совпала с его активным чтением самой разнообразной религиозной литературы, которая имелась в тюремной библиотеке. Троцкий объяснял свой интерес к этой литературе тем, что в первые месяцы пребывания в одесской тюрьме он «не получал книг извне и вынужден был довольствоваться тюремной библиотекой. Она состояла главным образом из консервативно-исторических и религиозных журналов за долгий ряд лет. Я штудировал их с неутомимой жадностью».
Утверждение о том, что тюремная библиотека состояла лишь из «консервативно-исторических и религиозных журналов», не согласуется с впечатлениями других узников царских тюрем, которые нередко отмечали богатство и разнообразие имевшихся там книг. Причиной этому было то обстоятельство, что заключенные нередко оставляли свои личные книги в тюрьмах.
Даже если предположить, что тюремная библиотека содержала лишь «консервативно-исторические и религиозные журналы», трудно поверить, что в них, как это следует из рассказа Троцкого, преобладали материалы о сектах и ересях. Троцкий писал, что в результате чтения этих журналов он «знал все секты и все ереси старого и нового времени, все преимущества православного богослужения, самые лучшие доводы против католицизма, протестантства, толстовства, дарвинизма». Создается впечатление, что Бронштейн не просто листал чуждую ему с детских лет литературу скуки ради, а внимательно и выборочно изучал ее.
Более того, заключенный вступал в беседы на религиозные темы с тюремными надзирателями, обсуждая вопросы различных ересей. По его рассказам, он активно обсуждал с надзирателем Миклиным арианскую ересь.
Удивительный для юного революционера тех лет интерес к религиозным сектам и ересям может стать более понятным, если учесть, что значительную часть членов «Союза», а стало быть и его сокамерников, составляли сектанты или еретики, с точки зрения православной церкви. С одной стороны, вполне закономерно, что, читая эти материалы, Бронштейн пытался понять особенности религиозного мышления своих подельников. С другой стороны, не исключено, что его сокамерники, после вступления в «Южно-русский рабочий союз», не расстались со своими верованиями и пытались вовлечь молодого человека в свои секты. Возможно, что Бронштейн, находившийся в это время в состоянии душевного смятения, стал поддаваться их усилиям по вовлечению его в лоно их религиозных организаций.
Болезненные состояния, пережитые Бронштейном в одиночном заключении и в ходе эпилептических припадков, могли оставить в его сознании яркие воспоминания о необычных видениях, которые он не всегда был в состоянии ясно объяснить. Испытавший не раз эпилептические припадки, Ф.М. Достоевский в романе «Идиот», рассказывая о князе Мышкине, писал: «В эпилептическом состоянии его была одна степень почти перед самым припадком…, когда вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления, мгновениями как бы воспламенялся его мозг, и с необыкновенным порывом напрягались все жизненные силы его. Ощущение жизни, самосознания почти удесятерялось в эти мгновения, продолжавшиеся, как молния. Ум, сердце озарялись необыкновенным светом; все волнения, все сомнения его, все беспокойства как бы умиротворялись разом, разрешались в какое-то высшее спокойствие, полное ясной, гармоничной радости и надежды, полное разума и окончательной причины». После приступа князь Мышкин размышлял: «Ведь не видения же какие-нибудь снились ему в этот момент, как от гашиша, опиума или вина, унижающие рассудок…?» Князь не сомневался в том, что эта «минута ощущения… дает неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры, примирения и встревоженного молитвенного слиятия с самым высшим синтезом жизни». Он верил, что «это действительно «красота и молитва», что это «высший синтез жизни», что «за этот момент можно отдать всю жизнь».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});