событий кадр за кадром, мы видим в этой, казалось бы, «серой толпе» знакомые лица. Захватом склада оружия руководил И.Д. Чугурин – член партии с 1902 года, ученик ленинской партийной школы в Лонжюмо, член Петербургского комитета. Женщина, вышедшая из толпы к казакам, – это работница-большевичка А.И. Круглова. На штурм тюрьмы двинул отряды рабочих и солдат М.И. Калинин…
А вот и другой ряд этих бурных событий, о котором сторонний наблюдатель и не мог знать: ежедневно на конспиративных квартирах собираются большевики. Это в основном рабочие. За все предшествующие годы партия сумела так воспитать своих «практиков», что они с честью выдержали революционный экзамен. И принятые ими решения – о проведении всеобщей политической стачки и демонстраций, о переводе стачки в вооруженное восстание – реализуются борьбой масс.
Большевики всегда видели свою задачу в том, чтобы идти впереди вспыхнувшего движения масс, указывать ему путь и, опираясь на передовых рабочих, поднимать это движение до уровня сознательного революционного выступления. Так было и в феврале 1917 года. Монархия была свергнута. Но добиться передачи всей полноты власти восставшему народу большевикам тогда так и не удалось.
Сговор с лидерами меньшевиков, эсеров и других мелкобуржуазных партий позволил буржуазии сформировать свое Временное правительство, а Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, возникший в эти революционные дни, большинством голосов санкционировал существование этого правительства.
Объясняя причины столь неожиданного поворота событий, Ленин позднее писал, что в такой мелкобуржуазной стране, как Россия, революция немедленно втянула в движение огромную массу обывателей, вчера еще политически спавших.
«Гигантская мелкобуржуазная волна захлестнула все, подавила сознательный пролетариат не только своей численностью, но и идейно, т.е. заразила, захватила очень широкие круги рабочих мелкобуржуазными взглядами на политику» [Л: 31, 156].
«Первые дни Февральской революции, – вспоминал академик К.В. Островитянов, – были днями какого-то всенародного ликования. Многим казалось, что исчезли все классовые противоречия и настало царство Исайи, когда „волк упочиет с агнцем“. Все нацепили красные бантики, всюду реяли огненные революционные флаги, все окрасилось в цвет революции…»[164].
Так не в результате «насилия со стороны буржуазии… а из-за доверчивой бессознательности масс» [Л: 31, 157] – возникло то своеобразное историческое положение, которое получило название двоевластия. Наряду с официальным правительством, являвшимся органом диктатуры буржуазии, сидевшим в правом крыле Таврического дворца, в его левом крыле заседал Совет рабочих и солдатских депутатов – орган революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства, опиравшийся на восставший народ.
Такое положение не могло оставаться долго. Проблем, вызывавших острейшие классовые конфликты, было более чем достаточно, и того «социального мира», о котором мечтали соглашатели, не существовало. Послефевральская демократия – самая широкая по своим политическим формам – сразу же обнаружила свою классовую буржуазную ограниченность. Главные вопросы – о мире, о земле, 8-часовом рабочем дне – решены не были, и эта «демократия» по-прежнему оборачивалась для тех, кто совершил революцию, лишь «правом» на три могильных аршина на фронте и «свободой» умирать от голода в тылу. Такая «демократия», при которой массы не могли решать судьбы страны, не устраивала трудящихся, искавших реального выхода из бедственного положения.
Вот почему, получив первые известия о революции в России, Ленин высказал глубокую убежденность в том, что
пролетариат «пойдет, используя особенности теперешнего переходного момента, к завоеванию сначала демократической республики… а затем к социализму, который один даст измученным войной народам мир, хлеб и свободу» [Л: 31, 22].
«С первых же минут, как только пришла весть о Февральской революции, – пишет Крупская, – Ильич стал рваться в Россию». Легальный путь – через Англию или Францию – для интернационалистов был закрыт. Можно лишь поражаться тому, как правительства могущественных стран Антанты страшились силы тех идей, которые нес в Россию этот человек.
«Сон пропал у Ильича… и вот по ночам строились самые невероятные планы. Можно перелететь на аэроплане. Но об этом можно было думать только в ночном полубреду… Надо достать паспорт какого-нибудь иностранца из нейтральной страны, лучше всего шведа… Но мешает незнание языка. Может быть, немого? Но легко проговориться. „Заснешь, увидишь во сне меньшевиков и станешь ругаться: сволочи, сволочи! Вот и пропадет вся конспирация“, – смеялась я»[165].
Наконец на одном из эмигрантских собраний в Цюрихе Мартов предложил добиваться проезда через Германию в обмен на немецких военнопленных. Берлин дал согласие.
«Конечно, – писала Крупская, – германское правительство, давая пропуск, исходило из тех соображений, что революция – величайшее несчастье для страны, и считало, что, пропуская эмигрантов-интернационалистов на родину, они помогут развертыванию революции в России. Большевики же считали своей обязанностью развернуть в России революционную агитацию… Их очень мало интересовало, что думает буржуазное германское правительство. Они знали, что оборонцы будут обливать их грязью, но что массы в конце концов пойдут за ними»[166].
Проехали Германию… Швецию…
«На финских вейках переехали из Швеции в Финляндию. Было уже все свое, милое – плохонькие вагоны третьего класса, русские солдаты. Ужасно хорошо было… Мимо нас прошел несколько раз бледный поручик, и когда мы с Ильичем перешли в соседний пустой вагон, подсел к нему и заговорил с ним. Поручик был оборонцем, Ильич защищал свою точку зрения – был тоже ужасно бледен. А в вагон мало-помалу набирались солдаты. Скоро набился полный вагон. Солдаты становились на лавки, чтобы лучше слышать и видеть того, кто так понятно говорит против грабительской войны. И с каждой минутой росло их внимание, напряженнее делались их лица. <…> Питерские массы, рабочие, солдаты, матросы, пришли встречать своего вождя… Кругом народное море, стихия.
Тот, кто не пережил революции, не представляет себе ее величественной, торжественной красоты. Красные знамена, почетный караул из кронштадтских моряков, рефлекторы Петропавловской крепости… Нас посадили в автомобили, а Ильича поставили на броневик… „Да здравствует социалистическая мировая революция!“ бросал Ильич в окружавшую многотысячную толпу»[167].
Определяя тактику большевистской партии, выбор средств и методов борьбы в этот сложнейший период, Ленин устанавливает объективную возможность мирного развития революции.
Что это – агитационный «прием»? «Пересмотр взглядов»? «Забвение» опыта пятого года? Конечно, нет.
Еще в сентябре 1905 года Владимир Ильич, чуть ли не ежедневно призывавший пролетариат к вооруженному выступлению, писал, что если в России будут существовать реальные политические свободы, если будут созданы условия для свободного волеизъявления масс, для деятельности всех партий, в том числе и революционной партии рабочего класса, тогда
«мы обязаны будем пересмотреть весь вопрос о восстании заново, ибо