«Простите меня, что я, может быть, слишком грубо все это написал, но повторяю, что я все это чувствую и не могу не писать. Я буду очень рад, если Вы докажете мне, что я неверно понял «Зарю». Но не забудьте, что только одна статья Молотова мне не нравится, и что от многих статей я в восторге, что я вполне согласен с принципами, высказываемыми в «Заре».
6 апреля 1901 года, Мюнхен: «Сейчас получили мы с Алексеем Ваше письмо о «Заре». Большое спасибо за обстоятельный и откровенный отзыв; такие отзывы тем ценнее для нас, что они очень редки. Указания Ваши на недостаточность политических] обзоров и статей в Заре совершенно справедливы. Мы вполне сознаем этот недостаток и приложим все усилия к его исправлению.
Жму руку Ваш П.»
Софья Николаевна Мотовилова перед отъездом в Испанию подарила Виктору большой портрет Карла Маркса. С этим портретом — единственной ценной вещью, которая поступила к нему в Англии, — Виктор и приехал в среду 8 мая 1901 года в Крайстчарч — через Ливерпуль и Бристоль, минуя Лондон.
В скромной квартирке наборщика Розена — латыша, социал-демократа — он устроился вместе с Николаем Александровичем Алексеевым, который приехал недели на две: погостить у Андропова и немного отдохнуть у моря.
Андропов работал у Черткова от зари до зари. Виктор больше общался с Алексеевым, в котором видел и хорошего друга и остроумного собеседника.
Еще в Лондоне через Виктора завязалась у Алексеева переписка с Петровым, и взгляды молодых друзей в оценке «Зари» и «Искры» оказались идентичными. «Искру» Алексеев приветствовал со всем пылом юности. А «Зарю» критиковал: она казалась хорошей с отвлеченной точки зрения, но оставляла желать многого как политический орган.
— Вы правы, Виктор Павлович, журналу надо быть ближе к жизни, — говорил он. — Чересчур «Заря» литературна! А зачем же ей обсуждать литературные произведения вместо политических актов? Но с вашей оценкой статьи Плеханова я не согласен: а ведь старики, видать, являются тормозящим элементом! В каждом деле будущее за молодежью. И еще одно: пора бы нам заняться разработкой национального вопроса в социалистическом направлении. Об этом зашел у меня спор с поляками в одно из воскресений, когда я читал лекцию в эмигрантской колонии. Косо смотрят поляки на наше движение, национализм туманит им глаза. Ну, я и сказал: люди, не поддерживающие русское движение из национальной обидчивости, делают крупную политическую ошибку, если не преступление по отношению к себе и своей нации!.. Грубовато, как вы думаете?
— Не ласково, зато правильно! Да вы мне и нравитесь, что всегда петухом налетаете! Так драчливым петухом и останетесь! — усмехнулся Виктор: он вспомнил, как Алексеев наскакивал на Кропоткина в тот вечер, когда отмечался юбилей декабристов. — А за петуха не обижайтесь… я и сам такой!
Бурцев, с которым тоже виделся в эти дни Виктор, прожил в Крайстчарче самую малость: он готовил второй номер «Былого» и о чем-то вел переговоры с Чертковым, явно торопясь в Лондон. А ранним утром и поздним вечером, закутавшись в мохнатый плед, сидел у моря: врачи обнаружили у него туберкулез и советовали дышать соленым воздухом Ла-Манша.
Шел ему сороковой год. Жизнь изрядно измотала его, но он держался бодро и когда забывал о своей болезни, то рассказывал много, с увлеченностью чело века, у которого ясны перспективы, точно определена цель. А Виктор этой его цели не видел. Да и просто странным казалось ему, как это Бурцев, человек умный, в тюрьмах сидевший, с жизнью общества связанный сотнями нитей, все долдонит о возвращении к народническим методам борьбы, когда на политическую арену уже вышел новый, революционный класс.
— Я тоже его не понимаю, — Алексеев пожимал плечами. — Начнет о себе рассказывать — поэма! Тут и аресты, и ссылка, и каторга, и побеги. И сколько живописнейших фактов из истории русской революции отпечаталось в этой круглой голове Бурцева! А перейдет к своему «credo» — сущий младенец. Но с опасной игрушкой, которую зовут бомбой…
Однажды Виктор сходил на вокзал в Крайстчарч за газетами и прилетел оттуда на крыльях: в руках у него был апрельский номер журнала «Жизнь» с «Песней о буревестнике» Максима Горького.
Виктор увлек Алексеева к морскому берегу. Волны с плеском подкатывали к ногам, за рыбачьей лодкой белой тучкой летели чайки. Рыбаки у причала разбирали сети, попыхивая черными носогрейками.
Этим-то рыбакам и пришлось увидать, как бородатый молодой русский, в пенсне, высокий и красивый, с развевающейся на ветру каштановой шевелюрой, вышагивал по гальке перед своим другом в клетчатом пиджаке и кричал во все горло:
— Буря! Скоро грянет буря!
И друг отвечал ему, споря с ветром:
— Пусть сильнее грянет буря!
Рыбаки не понимали русских слов. Но было в них что-то такое, что хватало за душу и говорило о силе чувств, о подвиге, о благородстве.
Кончился май, уехал Бурцев. Следом за ним — Алексеев: он оставался в Англии доверенным лицом «Искры» вместо Ногина. К середине июня Сергей Андропов навсегда расстался с Чертковым. Друзья укатили в Лондон.
А через три дня двинулись в дальний путь. И путь этот был тернист, он требовал и подвига и жертв…
«ИСКРА» ПРОНИКАЕТ В ПИТЕР
В Мюнхене долго искали Петрова, с трудом нашли Мейера. Он и оказался Ульяновым.
Надежда Константиновна с юмором рассказывала, что и ей пришлось быть в такой же ситуации. Она приехала ранней весной в Прагу и занялась поисками. Нашла Модрачека: через него поступали к ней в Уфу книги от Владимира Ильича. Сказала Модрачеку, что ищет мужа. Чех направил ее в Мюнхен. Но у Владимира Ильича уже переменился адрес. И только через несколько дней удалось Надежде Константиновне разыскать законспирированного супруга.
— Но уж лучше так конспирировать, чем жить на виду у заграничной охранки, — закончила свой рассказ Крупская.
Виктору это понравилось. Ильич умел скрываться: Ильин, Тулин, Петров, Мейер! А сейчас на письменном столе Мейера-Петрова лежала часть рукописи для второго номера «Зари» под названием «Аграрный вопрос и «критики Маркса». Эта работа вскоре была подписана новой фамилией, которая стала революционным знаменем века, — Н. Ленин. Ульянов был и Карповым, и Вильямсом, и Фреем. Но это лишь эпизоды в жизни большевика: в историю он вошел под именем Ленин.
В маленькой мюнхенской квартире, где обзаведение было куплено недорого, из подержанных вещей, по хозяйству хлопотала мать Надежды Константиновны — Елизавета Васильевна, в облике которой было много от Варвары Ивановны Ногиной: та же русая коса на затылке, добрый взгляд, проворные мягкие руки и негромкий убаюкивающий голос.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});