Он ходил и смотрел. Он оказался удивительно прилежным учеником. Он видел только то, что видел, больше ничего. Видел полно, безраздельно, только для себя. И не знал способа этим поделиться,
Его, это новое, нельзя было потрогать, в руки оно не давалось, оно пришло после каких-то больших его стараний все изменить. Оказывается, он насиловал мир, желающий остаться неизменным.
Мысль о творчестве приводила его в бешенство. А что он сейчас делает — прогуливается?
Он творит, каждый день творит, отказываясь от глупостей своих и ошибок. Творит безрезультатно, А это самое большое счастье, доступное человеку.
Раньше я подбирал крохи мира, теперь обладаю им полностью. Разве можно сравнить мое новое состояние с прежним? Разве существует критерий полезности пребывания на земле? Полезен только праздный человек праздный и благодарный за эту праздность.
Все было создано без него и создано по такому грандиозному плану, что самого плана как бы не было видно. А он-то лез помогать создателю!
Я зрею вместе с ветром.Активная пора.А на столе объедкиТого, что ел вчера.А на столе — достаток,А за окном — закат.И сердцу непонятно,Как это люди спят?
Освобожденная из-под гнета воображения жизнь, да, незадачливая, да, пугливая, несовершенная, да, но тебе принадлежащая жизнь, жизнь, жизнь.
Он отвел глаза. Это зрелище было прекрасно. Мир свободен, мир светел, с тех пор как он это понял, его нельзя было остановить.
Он снял со стены картины, он снес их в сарай.
— Давай запрем до следующего ледникового периода, — сказал он Марии. — А там посмотрим.
— Старый черт! — рассвирепела она. — Старый педераст, старый черт!
И стала выбивать плечом дверь сарая, но слишком поздно, картин уже не было, ничего не осталось в мире, кроме, конечно, справедливости.
Не перечитывай жизнь,Это не ново.Только покрепче держиСлова основу.И по слогам, по слогамДальше, украдкой,Столько в душе пустяковИ непорядка.
Простой деревянный крест — идеально найденный знак величия и скорби.
Больше ничего не нужно. Даже человека на кресте не нужно. Креста достаточно.
40
Была зима, когда он навестил семью грека Иониди. Грек ужинал. Приход Георгия застал его врасплох.
— Ну и гость, — сказал грек. — Мы только что говорили о вас.
— Накликали, — сказал старик.
— Раздевайтесь, прошу вас, вся семья в сборе, вы ведь знаете, что их стоит собрать всех вместе, они будут рады. Да вот и они!
Семья грека уже неслась из столовой, все были возбуждены приходом старика, что-то спешно дожевывали и вытирали сальные руки об одежду, чтобы с ним поздороваться.
— Я не хотел тревожить ваше славное семейство своим приходом, — сказал старик. — Но знаете, когда хочется быть честным, время не выбираешь.
— А что случилось? — удивился грек, — что случилось, дорогой Георгий?
— Пять лет назад я продал вашей жене платье. Помните, такое синее, обшитое бисером?..
— Да, синее, — подтвердила жена грека, — я его до сих пор ношу, это мое любимое платье.
— Я сказал, что это платье Евы Браун.
— Да, вы сказали что-то в этом роде.
— Так вот, я солгал. Где-то вычитал, что Ева Браун умерла в синем платье, я сказал вам, что это платье тоже синее, из гардероба Евы Браун. Я солгал. У Евы Браун было только одно синее платье, в нем ее сожгли. Я принес вам деньги. Здесь по новому курсу.
— Но, Петр, — сказала жена, — я не понимаю, я не хочу отдавать назад свое любимое платье.
— Объяснитесь, дорогой Георгий, — сказал Иониди. — Может, мы чего-то не понимаем.
— Это платье одной милой женщины, моей учительницы музыки, оно никогда не принадлежало Еве Браун. Я солгал.
— Да черт с ней, Евой Браун! — сказал грек. — Я уже не помню, кому, вы сказали, оно тогда принадлежало, я прошу вас раздеться и отобедать с нами.
— А-а-а, — протяжно сказал Георгий. — Значит, вам все равно, вам все равно за давностью лет? Ну, до свидания.
— Куда вы? Я вас не отпущу, на улице вьюга, почему вы не хотите остаться?
— Извините. Я вспомнил кое-что. Мне надо еще очень-очень много успеть.
После ухода Георгия семья вернулась в столовую.
— Какой чудак, — сказал сын.
— О каком платье он говорил? — спросила дочь. — О твоем синем, мама?
— Ну да, о синем.
— Но такие платья теперь не модные.
— Какая мне разница? Это историческая вещь. Это платье самой Евы Браун.
— Но Георгий сказал…
— Мало ли что говорят, когда хотят получить свою вещь обратно. Ешьте.
Георгий шел, с трудом вынимая ноги из снега, ботинки были совершенно мокрые. Ветер бил в поясницу, пытался его согнуть, он шел прямо.
— Не лгать — это раз, — шептал он. — Не лгать — два. Не лгать, не лгать, не лгать, не лгать, не лгать.
Ему стало легче, что он помнит сразу столько заповедей. Ветер его не пугал.
«Деньги на ветер, — подумал он. — Надо пустить деньги на ветер».
Он остановился под фонарем и, вынув из кармана толстую пачку денег, снял с нее резинку и уже собирался бросить, как ветер сам вырвал пачку из рук, разметал и стал играть с бумажками на снегу. Он догонял их, прибивал плотно к снегу, прижимал к домам, подбрасывал и гнал.
«Удивительная судьба у этих денег, — думал Георгий. — Вот так обрадуется Мария, узнав, что их у меня уже нет».
Он спешил домой, пытаясь обогнать ветер. Он знал, что дома его ждет куча дел, неясно даже — с какого начать. Так что он, пожалуй, вообще не начнет. Он ляжет в постель и станет думать. А потом уснет. Теперь он свободен настолько, чтобы проснуться в любое время и начать делать свои дела. Лучше бы уничтожить все свои дела, чтобы их совсем не осталось. «Но как это сделать, если я такой инициативный? Может быть, надо уничтожить меня?» — подумал Георгий, и эта мысль ему понравилась.
— Вот и занятие, — обрадовался он. — Есть о чем поразмыслить.
Глухая стена между мною и вами,Как в детства дворе.Притаюсь за дровамиИ буду смотреть, как болтаете всуеИ близите миг поцелуя.
41
Тучная женщина с головой пчелы, желтоволосая до боли, сидела в витрине.
— Виола, прости меня.
— Это ты, Георгий?
— Узнала?!
— Ты всегда считал меня дурой, Георгий.
— Нет, не дурой, не дурой — наивной.
— Наивной?
— Ты Виола, ты финский нежный сыр «Виола», ты магазин «Виола» на Крещатике, я хитрый юноша, любуюсь стоящей в витрине вазой.
— А я из магазина любовалась тобой, ты был очень красив.
— Ах, Виола, кто не красив, Виола, когда влюблен, а ваза была огромна, как ты, и так же недоступна.
— Ну, не скажи, если бы ты только попытался…
— Но я был влюблен, я был влюблен в вазу и тоже называл ее Виолой, я не знал, как извлечь ее из витрины. И тогда я пришел и сказал: «Виола, тебе грозит опасность, на дворе шестьдесят второй год, мы на пороге войны с китайцами, а в витрине твоего магазина стоит китайская ваза, ты положишь партбилет, Виола».
— Я испугалась.
— Испугалась? Ты просто уссалась от страха, ты села на стул и стала смотреть на меня огромными, как чашки, глазами, ты спросила: что делать?
— Да, я так спросила, я была очень напугана.
— И я сказал — отдать эту чашу мне, я уничтожу ее там, где никто не увидит, я истолку черепки в муку, отдай эту чашу мне, Виола, и я никому не напомню, что она стояла в витрине твоего магазина, магазина «Виола».
— Я так была благодарна тебе.
— Ах, Виола, я обманщик, тебе ничто не грозило, я просто влюбился в вазу, всю ночь я тащил ее домой, не в силах обхватить, опускал ее на землю, я думал — это ты, Виола. А дома она разонравилась мне и я отдал ее бандиту Амирану.
— Ты знал Амирана?
— Я знал всех разбойников нашего города. Я отдал эту вазу Амирану, и он спрятался в ней, когда пришли его забирать. Никто не догадался заглянуть в вазу, вот что ты сделала для людей, Виола, спасла бандита.
— Я готова была оказать тебе любую услугу.
— Ты — щедрая, ты — великодушная, но почему ты — Виола? У тебя, наверное, есть имя?
— Да, Ида.
— Да, да, ты Ида, самая лучшая Ида на свете, самая желанная. При чем тут Виола, «Виола» — сыр, а ты Ида, директор магазина «Виола», красавица Ида, добрый ангел Амирана.
— У меня есть еще одна ваза в кабинете. Приходи. Двухметровая ваза из фарфора с двумя отдыхающими на скамье вождями — нашим и китайским.
— О великодушная Ида, куда мне? Взгляни, я уже не в силах поднять эту вазу. Пусть отдыхают вожди. Прощай, Виола.
— Прощай, Георгий.
— Прощай, Виола, я очень устал.
— А я умерла, Георгий.