— Привет от Георгия и Марии, — сказала женщина.
Гордая, прямая, она уходила от Трофимова, обходя тюки, чемоданы, тележки носильщиков, всю эту снующую по белому свету братию.
Он хотел предложить ей помощь или попросить ее о помощи, Трофимов не знал — чего он хотел, знал только, что ее надо остановить, что теперь она не появится в его жизни долго, возможно, никогда, но идти за ней не было сил.
37
Сначала прибыли куклы. Куклы возвращались из тюрьмы. Их освободили первыми. Через неделю должен был приехать сам Георгий.
Куклы и картины ехали в нескольких ящиках и вели себя смирно под наблюдением выпущенных ранее Георгия на свободу бывшего рецидивиста Степана и торгового работника Аркадия Ильича.
На каждой станции по пути к Киеву друзьям хотелось выпить, они выходили на перрон, но тут же возвращались, вспомнив про кукол.
— Целый музей, — сказал Степан. — Вот морока.
— Могока-то, могока, — сказал Аркадий Ильич. — А вот, подставьте себе, сколько эта могока стоит.
— Сколько она может стоить? — спросил Степан. — Не золотые же они?
— Пгоизведения искусства бесценны, мой дгуг, — сказал Аркадий Ильич. — Пгоизведения искусства каждый год поднимаются в цене.
— Что, и моя игрушка поднимается в цене? — спросил Степан.
— Ваша иггушка меньше, потому что это всего лишь габота подмастегья, но она тоже что-то стоит. Я говогю о габотах самого Геоггия.
— Ну неужели так дорого? — спросил Степан.
— Очень. И, заметьте, если мы похитим хоть одну бутылку пива из этого лагька, нас посадят, а скгойся мы со всем этим добгом, никто не обгатит никакого внимания. И здгасьте-пожалуйста, мы с вами — богачи.
— Ты предлагаешь мне… — начал Степан. — Ах ты, жидовская морда!..
— Вы полный идиот, Степан, ничего я вам не пгедлагаю. Неужели я такой дугак, чтобы гади денег отказываться от бессмеггия?
— Какого еще бессмертия?
— Самого настоящего. Как ваша фамилия?
— Вы же знаете.
— Нет, скажите.
— Яцкин.
— Мою вы тоже знаете. Так вот, если в оггомных словагях по искусству будут упоминать мою фамилию и вашу — не удивляйтесь.
— Какую фамилию? Зачем упоминать?
— Потому что мы с вами, догогой Степа, совегшили великое дело, вывезли из тюгьмы и довезли до гогода Киева в целости и сохганности все пгоизведения мастега, сделанные им в неволе, понимаете, Степа, вы и я, а не кто-нибудь дгугой.
— Это обязательно, — согласился Степа. — А как же! В целости и сохранности.
— А посему, догогой мой, и мы теперь с вами не пгосто Яцкин, а человек, внесший свою лепту в газвитие культугы.
— Да ну вас к черту, Аркадий Ильич! — покраснел Яцкин. — Говорили мне ребята — не езди с ним, он тебя заговорит.
— Гебята пгосто завидуют вам, Степа, а я поздгавляю — вы обессмегтили свое имя.
Степан озабоченно посмотрел на ящики, куклы лежали неподвижно и смотрели на него сквозь щели. А ведь и в самом деле красота. Как подумаешь, из чего только они не сделаны куски ваты, катушки, спичечные коробки, подошвы, мешковина, цветы, вилки, пуговицы, вся их тюремная жизнь, все годы здесь — в этих куклах.
Если бы не они, срок казался бы бесконечным, неистощимым, но явился старик — и закипела работа. Никто не знал, что из этого получится. Самое удивительное, что все рождалось в голове старика, но и в этом Степан не был уверен, он заметил — пока старик не получит свой мусор, и сам не знает, что будет делать дальше. Как ребенок, который все может превратить во что угодно.
— Значит, в энциклопедиях, говорите? — спросил Степа у Аркадия Ильича.
— В энциклопедиях, непгеменно в энциклопедиях.
— И на какую букву? На «Я»?
— Нет, догогой, видите, какие у вас аппетиты! Мы с вами — сноска, понимаете, сноска. А буквой будет фамилия самого Геоггия.
— Здорово! — сказал Степан. — Хорошо, что сноска, правильно, что сноска, там и наше с вами здоровье есть, хорошо, Аркадий Ильич.
И поправил выбившийся из ящика башмачок.
38
Наклонись к лицу, я шепну: «Все, что сделано, — сделано на раз».
Я нырну в такую глубину, где неважно ни «потом», ни «сейчас».
Сидел, не зажигая света, не мешая темноте расползаться вокруг. Сидел, вглядываясь в темноту. Когда-то он здесь уже был, это несомненно. Оставалось вспомнить — когда.
Сидеть было удобно. Он пошарил рукой. Ага, подушка. Вот почему так удобно. Он сидел на подушке. Он знал каждый виток орнамента на ее чехле, но не помнил, откуда она взялась. Знал мастера, создавшего орнамент. Это был он сам. Но вот откуда подушка и почему здесь?
Ударили большие часы, им подвыли другие, маленькие, встроенные в буфет.
Он сам встроил их, оставалось вспомнить — зачем и когда.
«На шкафу должна лежать скрипка» — подумал он. Поднялся. Скрипка в кожаном футляре лежала на шкафу, кто положил ее туда?
По дороге к шкафу отразился в зеркале какой-то косматый человек — кто бы это мог быть?
Вот зазвенела мелочь. Это отец вошел в спальню. Когда он снимал на ночь брюки, из них всегда высыпалась мелочь. Завтра надо будет пошарить под диваном и найти пятикопеечную монету. Пятикопеечной можно бить по краю других монет, они лягут орлом и ты выиграешь много денег.
Утром он войдет в спальню и увидит в стакане розовый полумесяц. Он подойдет и начнет рассматривать его. Это зубной протез отца. Его можно украсть, но тогда отец станет старым, как он, и умрет. Его придется хоронить рядом с бабушкой, это хлопотно, кладбище забито, но он, конечно, договорится. Отец будет лежать недалеко от бабушки. Всем хватит места. Потеснятся.
Его смущали картины. Все было хорошо: и отец, а бабушка, он только не мог вспомнить, откуда взялись картины? Иконы помнил, они здесь с самого детства, а остальное?
Что на них изображено? Кто принес, зачем развесил? Кто развлекался в его отсутствие?
А ведь он отсутствовал долго, он и сейчас отсутствует.
Боже мой, почему так темно, неужели бомбежка и надо спускаться в бомбоубежище? Сколько может продолжаться эта война? Что это за дом? Как он сюда попал?
Да, да, он открыл дверь ключом, ключ нашел под ведром на веранде, достать его оказалось нелегко, ведро во время его отсутствия кто-то наполнил водой. Он всю жизнь привык класть ключ под ведро.
«Ага, это мой дом, — догадался Георгий. — Я теперь здесь буду жить».
— Георгий, что ты сидишь в темноте, ты себя плохо чувствуешь? — спросила откуда-то Мария.
«Это голос моей сестры. Ее зовут Мария. Значит, я не одинок».
Щели в полу светились. Это светились отцовские драгоценности. Там, внизу, был магазин. Надо приложить глаз к щели, чтобы увидеть камни.
С годами щели расширились до размера мизинца, но камней больше нет. Что же там светится? Боже мой, что же там светится и поет? Он приложил глаз к щели. Ничего не видно. Но мог поклясться, что только что был свет. Он постарался, но сколько ни смотрел — мрак внизу.
Он постарался расширить щель еще больше.
Нет магазина, нет прилавка с выставленными под стеклом старинными монетами, микроскопом, цепью маленьких дребезжащих драгоценностей. Нет магазина. Мрак один.
Он лежал на полу и вглядывался во мрак. За таким занятием его застало утро.
Я разрываюсь между правдойИ тем, что принято желать.Я разрываюсь между правдойИ нежеланьем умирать.Я жду волшебного приходаСознания, что я — природа.
39
Теперь он забирался на самый верх холма и смотрел на Днепр.
Если бы мог, забрался бы еще выше, для этого у него всегда были силы. Он должен был смотреть еще и еще. В городе ему становилось тесно. Для ходьбы он выбирал самые широкие улицы. Он набирал скорость.
По-прежнему шел наперекор потоку машин, это ему ничем не грозило. Милиция тоже перестала обращать на него внимание, он был слишком знаменит для штрафов. Обычное желание задраться ушло, было желание смотреть жадно, не исчерпывая впечатления взглядом. Он учился видеть.
Мир был свободен, и свобода была дарована миру не самим Георгием, а кем-то другим. Это так потрясало, что ни о чем другом думать он не мог.
Если мир свободен, то его достаточно показывать таким, как он есть, без затей самого Георгия. Если мир свободен, то чудеса преображения не нужны, пусть он сам решает, во что ему превращаться.
Опускались руки. Нет, еще было чем удивлять, но делать это расхотелось.
Он ходил и смотрел. Он оказался удивительно прилежным учеником. Он видел только то, что видел, больше ничего. Видел полно, безраздельно, только для себя. И не знал способа этим поделиться,
Его, это новое, нельзя было потрогать, в руки оно не давалось, оно пришло после каких-то больших его стараний все изменить. Оказывается, он насиловал мир, желающий остаться неизменным.